См. выше, первая часть, глава 2 «Задержанная память»

26 См. выше, первая часть, глава 2 «Задержанная память».

27 См. третью часть, главу 2, § 3. Об истории памяти см.: Rousso H. Le Syndrome de Vichy, р. 111. Здесь проводится связь с понятием «мест памяти» Пьера Нора.

Еще одно преимущество рассматриваемой темы: здесь выявляются разрывы, обусловленные самим спором, который поэтому вполне достоин быть внесенным в досье диссенсуса, составляемое Марком Озайлом 28. Выбор темы, обоснование использования психоаналитической «метафоры»29 неврозаи одержимости обретают эвристическую плодотворность в своей герменевтической действенности. Эта действенность проявляется главным образом на уровне «упорядочения историком» симптомов, связанных с синдромами. Такое упорядочение, по мнению автора, сделало очевидной эволюцию, прошедшую четыре этапа (ор. cit., р. 19). Этап скорби между 1944-м и 1955-м годами, скорее в смысле печали, чем собственно работы скорби, которой как раз не происходит, —«незавершенная скорбь», замечает историк (ор. cit., р. 29);этап, отмеченный последствиями гражданской войны, от чистки до амнистии. Этап вытеснения при помощи насаждения коммунистической и голлистской партиями господствующего мифа о Сопротивлении. Этап возвращения вытесненного,когда зеркало разбивается и миф рушится (лучшие страницы книги Руссо посвящены размышлению о замечательном фильме «Печаль и жалость», причем дело Тувье рикошетом обретает здесь неожиданное символическое измерение). Наконец, этап одержимости, на котором мы, похоже, пребываемдо сих пор, отмеченный пробуждением памяти евреев и значимостью воспоминаний об оккупации в политических дискуссиях внутри страны.

Как осуществляется на этих различных этапах «организация забвения»?

На первом этапе понятие воспоминания-экрана функционирует на уровне коллективной памяти и психологии повседневной жизни под прикрытием энтузиазма, связанного с событием освобождения: «Со временем иерархию фактов вытеснила иерархия представлений, смешивающая историческое значениесобытия с его позитивным или негативным характером» (ор.сit., р. 29);

-----------------------

28 См. выше: «Историк и судья»; подобные элементы включаются в досье франко-французских войн и крупнейших уголовных процессов: фильмы («Печаль и жалость»), спектакли и др.

29 «...Заимствования из психоанализа имеют здесь только значение метафор, а не объяснения» («Le Syndrome de Vichy», р. 19).

воспоминание-экран позволяет великому освободителю сказать, что «режим Виши всегда был и остается недействительным». Итак, Виши будет отодвинут в сторону, чтозатемнит специфику нацистской оккупации. Возвращение жертв концентрационных лагерей становится, таким образом,событием, которое вытесняется быстрее всего. Мемориальные торжества упрочивают незавершенное воспоминание и его дублера — забвение.

На этапе вытеснения «голлистскому экзорцизму» (ор.сit., р. 89) удается почти заслонить собой то, что историк тонко характеризует как «новое обыгрывание слабого места» (ор.сit., р. 93) — «Игра и новое обыгрывание последствий» (ор.сit., р. 117); заслонить, но не воспрепятствовать, по причине войныв Алжире. Здесь есть всё: наследие, ностальгия, фантазмы (Моррас) и снова чествования (двадцатая годовщина освобождения, Жан Мулен в Пантеоне).

Работа, озаглавленная «Разбитое зеркало» (ор.сit., р. 118 sq.), предоставляет больше возможностей для игры репрезентаций: «беспощадная Печаль...», — написано здесь (ор.сit., р. 121). Вытесненное прошлое взрывается на экране, крича свое «помни» устами свидетелей, выведенных на сцену вопреки их умолчаниям и оговоркам; одно измерениеоказалось забытым: государственный антисемитизм в его французской традиции. Демистификация идеологии Сопротивления проходит через жестокое столкновение между памятями, достойное названия диссенсуса, о котором здесь говорится вслед за Марком Озайлом. Призыв к забвению,который несет в себе президентское помилование, дарованное фашисту-полицейскому Тувье во имя социального мира, выводит на первый план один вопрос — мы скажем, когдапридет время, о его разветвлениях в той точке, где пересекаются память, забвение и прощение. Здесь историк предоставляет слово гражданину: «Как можно навязать тему франко-французской войны, именно тогда, когда сознания просыпаются, когда "Печаль" сбрасывает оковы, когда снова развязывается дискуссия? Можно ли одним жестом, тайнымили символическим, заглушить вопросы и сомнения новых поколений? Можно ли игнорировать тревогу былых участников Сопротивления или депортированных, которые борются против амнезии?» (ор.сit., р. 147-148.) Этот вопростем более настоятелен, что «забвение, за

которое ратуют, не сопровождается никаким иным удовлетворительным прочтением истории, отличным от речи де Голля» (ор.сit., р. 148)30. Из этого следует, что помилование в виде амнистии оказывается равнозначным амнезии.

Такой феномен, как возрождение памяти евреев, рассмотренный под названием «Одержимость» (им характеризуется период, который длится до сих пор и определяет перспективу всей книги), придает конкретное содержание идее о том, что есливзгляд нацеливается на один аспект прошлого — оккупацию, он упускает из виду другой объект — истребление евреев. Одержимость избирательна, и господствующие рассказы закрепляютчастичное затушевывание поля видения; здесь также играет свою роль кино (речь идет о фильмах «Холокост», «Ночь и туман»),а уголовное пересекается с нарративным: процесс Барбье, еще до рассмотрения дел Леге, Буке и Папона, выводит на авансцену гoре и ответственность, которые гипноз коллаборационизма помешал постичь в их конкретной специфике. Видеть какую-то вещь — не значит видеть другую. Рассказывать драму —значит забыть о другой.

Во всем этом патологическая структура, идеологическая конъюнктура и опосредующая демонстрация регулярно объединяли свои извращенные воздействия, тогда как оправдывающая пассивность вступала в сделку с активной хитростьюумолчаний, ослепления, пренебрежения долгом. Знаменитая «банализация» зла является в этом плане только эффектом-симптомом такого хитроумного сочетания. Историк настоящего времени не должен поэтому уклоняться от главноговопроса, вопроса о наследовании прошлого: нужно ли о нем говорить? как о нем говорить? Данный вопрос в той же степени адресован гражданину, что и историку; как бы то нибыло, мутные воды коллективной памяти, разделенной наперекор ей самой, проясняются под воздействием цепкого отстраненного взгляда историка. По крайней мере в одномпункте его позитивность может утверждаться безоговорочно: в фактическом отвержении негативизма; этот последний связан уже не с патологией забвения, не с идеологическимиманипуляциями, а с обращением ко лжи, против чего история хорошо вооружена со времен Баллы и разоблачения поддельности Константинова дара. Граница для историка, как и для кинематографиста, рассказчика, судьи, пролегает в другом месте: в той части предельного опыта, которую невозможно передать. Но, как мы многократно подчеркивали вданной работе, тот, кто говорит «непередаваемый», не говорит «невысказываемый».

----------------------------