Год для Зайцева начинается радостным событием: "Книго-издательство

1918 год для Зайцева начинается радостным событием: "Книго-издательство

писателей в Москве" пятым изданием выпускает его книгу "Тихие зори", которая

становится первым томом его нового собрания сочинений. В этом же году

выходят второй том ("Полковник Розов") и третий том ("Сны"). Вместе с Б.

Грифцовым, А. Дживелеговым, II. Муратовым, И. Новиковым, М. Осоргиным

участвует в Studio Jtaliano ("Итальянском обществе") - кружке, занимавшемся

изучением и по-пуляризацией великого наследия в литературе и искусстве,

"нечто вроде самодельной академии гуманитарных знаний" [Зайце в Борис.

Далекое. Вашингтон, 1965, с. 92.].

"Один из самых ужасных годов моей жизни"-так о 1919 годе ска-жет через

много лет Зайцев. 19 января умирает в Притыкино его отец. 1 октября

арестован Алексей Смирнов, сын Веры Алексеевны Зайцевой от первого мужа,

который обвинен в участии в заговоре и расстрелян. Рушится мир, в котором

Зайцев полнокровно и деятельно жил и к которому он привык. Борис

Константинович, похоронив отца, остается в Притыки-но, пишет здесь

очерки-воспоминания о своих поездках еще в довоенную пору в полюбившуюся ему

Италию.

"Книгоиздательство писателей в Москве" в этом году выпускает его

седьмую книгу рассказов "Путники", в которую вошло лучшее из написан-ного им

в последнее двухлетие. Здесь его превосходные новеллы "Осен-ний свет" и

"Путники", эссе о деревенских дурачках, юродивых и бла-женных "Люди Божие",

пьеса "Ариадна", стихотворение в прозе - раздумье о человеческой судьбе

"Призраки" и, наконец, повесть "Голу-бая звезда", которую он считал "самой

полной и выразительной" из первой половины своего пути, "это завершение

целой полосы, в некотором смысле и прощание с прежним. Эту вещь могла

породить лишь Москва, мирная и покойная, послечеховская, артистическая и

отчасти богемная, Москва друзей Италии и поэзии.." ("О себе").

В 1921 году происходит важное в его жизни событие: московские

литераторы избирают его председателем Союза писателей (вице-предсе-дателями

стали Николай Бердяев и Михаил Осоргин). В этом же году он активно работает

в Книжной лавке писателей, торгуя старыми и новыми книгами вместе с А.

Белым, Н. Бердяевым, Б. Грифцовым, М. Осоргиным и другими. 21 июля Зайцев,

Осоргин, Муратов, Дживелегов и другие деятели культуры вступают во

Всероссийский комитет помощи голодаю-щим (Помгол), а через месяц их

арестовывают и отвозят на Лубянку. Однако ввиду несуразности обвинений

Зайцева и Муратова уже через несколько дней освобождают. Вконец расстроенный

и обескураженный арестом, Борис Константинович уезжает в свое спасительное

Притыкино, понимая, что за первым арестом в эти времена неминуем и второй,

кото-рый, кто знает, может стать последним: ведь только что безвинно аресто

ван и расстрелян поэт Николай Гумилев и с ним еще шестьдесят один

человек.

В Москву Зайцев возвращается лишь весной 1922 года и здесь тяжело

заболевает сыпным тифом. Двенадцать изнурительных дней и ночей проходят для

него между жизнью и смертью. Наконец наступает перелом в болезни и

выздоровление. Обессиленный и изнемогший Борис Констан-тинович решает хотя

бы на короткий срок для поправки здоровья вы-ехать с семьей за границу -

подальше от голода и житейской неустроен-ности. Необходимую для этого визу

он получает благодаря вмешательст-ву А. В. Луначарского, Л. Б. Каменева и

содействию Ю. К. Балтрушайти-са. Но фактически это была виза на добровольную

высылку из Рос-сии. В 1922 году такую же визу - "для поправки здоровья" -

получи-ли многие сотни: высылка интеллигенции приобрела массовый характер, и

это оказалось спасением: большинство оставшихся вскоре попали под сталинскую

гильотину. Зайцев впоследствии об этом вспоминал: "Осенью 1922 г. почти все

правление нашего Союза (московского Союза писате-лей.- Т. П.) выслали за

границу, вместе с группой профессоров и писате-лей из Петрограда. Высылка

эта была делом рук Троцкого. За нее выслан-ные должны быть ему благодарны:

это дало им возможность дожить свои жизни в условиях свободы и культуры.

Бердяеву же открыло дорогу к мировой известности" [Зайцев Борис. Далекое, с.

115. ].

Будучи исконно русским человеком, любившим Россию, Зайцев не без боли

покинул ее. Но не осталось уже ни физических, ни духовных сил бороться за

хотя бы простейшие условия для жизни, для работы. Он был в числе тех, кто не

понял революцию, кого устрашил ее размах, драматизм событий, нахлынувших и

на него.

Первое лето на чужбине Зайцев проводит в Берлине и в курортной

местности близ Штеттина, поправляя здоровье, приходя в себя после тифа и

житейских треволнений. Здесь он встречается с А. Н. Толстым, начинает писать

свой второй лирический роман "Золотой узор", который частями сразу же

публикуется в парижском ежемесячном журнале "Современные записки". Вскоре

ему дают понять, что его возвращение в Россию и невозможно, и нежелательно.

Так пришло и его пожизненное изгнанничество. Однако "годы оторванности от

России оказались годами особенно тесной с ней связи в писании. За ничтожными

исключениями,- вспоминает много лет спустя Борис Константинович в одной из

авто-биографий,- все написанное здесь мною выросло из России, лишь Рос-сией

и дышит" [Зайцев Борис. О себе.]. Осенью 1922 года покинуть страну - вслед

за Б. Зайцевым, но теперь уже не добровольно, а принудительно --

предлагается Ю. Айхенвальду, Н. Бердяеву, Б. Вышеславцеву, М. Осоргину, Ф.

Степуну... Все они приезжают в Берлин, ставший первым пристанищем для

русской эмиграции, "неким русско-интеллигентским центром" [Зайцев Борис.

Далекое, с. 115.]. Здесь же по раз-ным причинам и обстоятельствам

оказываются А. Белый, Н. Берберо-ва, П. Муратов, Б. Пастернак, А. Ремизов,

А. Толстой, В. Ходасевич, М. Цветаева, В. Шкловский, И. Шмелев, сотни других

деятелей куль-туры и науки. Одним рано или поздно удастся вернуться на

родину, другие так и окончат свои дни на чужбине, преданные полному

забве-нию в России. Лишь теперь некоторые из них приходят к нам из небытия

своими книгами, музыкой, живописными полотнами, научными трудами.

Русская колония в Берлине живет хотя и трудно, бедно, но дружно.

Встречаются почти ежедневно на литературных собраниях в кафе Ланд-граф,

называвшемся Русским клубом или Домом Искусств, одним из организаторов

которого стал Зайцев. Борис Константинович некоторое время сотрудничает,

зарабатывая на жизнь, в ежедневной газете А. Ф. Ке-ренского "Дни" и в

журналах "Жар-птица" и "Воля России". Кстати, в "Днях" Зайцев публикует

первые очерки своего писательского днев-ника под названием "Странник"

(переименованного впоследствии в "Дни").

Первый год пребывания на чужбине завершается выходом трех томов его

нового семитомного собрания сочинений (последние три тома выйдут в следующем

году). Это издание - поистине царский подарок его давнего друга и соратника

еще по "Шиповнику" 3. И. Гржебина, который по инициативе Горького здесь, в

Берлине, печатает и высылает в Россию книги лучших русских и советских

писателей. Кроме того, берлинским издательством "Слово" переиздается его

роман "Дальний край" (в гржебинском Собрании сочинений - четвертым томом -

он так и не вы-шел).

В марте 1923 года Зайцева избирают вице-председателем берлин-ского

Союза русских писателей и журналистов (возглавлял Союз И. В. Гессен). В то

же время начинается его многолетнее сотруд-ничество в парижском

общественно-политическом и литературном журна-ле "Современные записки", что

было, как утверждает Н. Берберова, "своего рода знаком эмигрантского

отличия". "Это издание,- вспоми-нает она,- несмотря на его редакторов,

которые ничего в литературе не понимали, и, может быть, благодаря давлению

на редакцию самих сотрудников стало значительным именно в своей литературной

части" [Берберова Н. Курсив мои.-"Октябрь", 1988, No 12. с. 191.]

Здесь за семнадцать лет (в 1940 году, в дни оккупации Парижа

фашис-тами, журнал перестал выходить) напечатано несколько десятков

произ-ведений Зайцева, в том числе романы "Золотой узор" и "Дом в Пасси",

повесть "Анна", новеллы "Рафаэль", "Улица св. Николая", "Странное

путешествие", первые главы тетралогии "с автобиографическим оттен-ком" (по

характеристике автора) "Путешествие Глеба" и первая из его литературных

биографий "Жизнь Тургенева". Кроме того, здесь мы впер-вые встречаем его

воспоминания о Блоке, Бальмонте, Юшкевиче, статьи "Жизнь с Гоголем", "Данте

и его поэмы", рецензии на книги и новые произведения И. Бунина ("Солнечный

удар"), П. Муратова ("Образы Италии", трехтомный труд, посвященный Зайцеву),

Н. Тэффи ("Горо-док"), Мих. Осоргина ("Сивцев Вражек").

В канун Нового, 1924 года Зайцев приезжает в Париж, встречается здесь с

И. Буниным, Д. Мережковским, 3. Гиппиус, А. Куприным, И. Шмелевым, А.

Ремизовым, К. Бальмонтом, Тэффи, М. Алдановым. А через две недели Борис

Константинович с женой Верой Алексеевной и дочерью Натальей поселяется в

столице эмигрантского зарубежья теперь уже надолго-без малого на полвека. 13

августа Зайцевых навещают Иван Алексеевич и Вера Николаевна Бунины,

приглашают к себе на виллу Бельведер в Грассе. С этого времени

возобновляются, укрепляются, становятся более искренними и доверительными их

друже-ские встречи и переписка. Зайцев внимательно следит за всем, что пишет

и публикует его великий друг. В свою очередь и Бунин заинтересованно

расспрашивает Зайцева, как тот воспринял ту или иную его вещь, сове-туется с

ним.

"Напиши: был ли ты когда-нибудь на "Капустнике" Художествен-ного театра

и не наврал ли я чего про этот "Капустник" в "Чистом поне-дельнике"? -

сомневается Иван Алексеевич.- Я на этих "Капустниках" никогда не был..."

[Бунин И. А. Собр. соч. в б-ти т. М., 1988, т. 5, с. 626.]

Вот Зайцев прочитал бунинский рассказ "Поздний час" и сразу же

отправляет письмо на виллу Бельведер: "Сколько раз все писали лунные ночи, а

тут все свежо, богато, сильно - и общий дух превосходен - и смерть, и

вечность, и спиритуальность: одним словом (...) высокая поэзия" [Там же, с.

614. ].

"Друг,- снова пишет Зайцев Бунину,- "Мистраль" - великолепно!

Принадлежит к лучшим партиям гроссмейстера (так пишут о шахматах). Нет,

серьезно,- словно бы извиняется Борис Константинович за возмож-ную

неумеренность своих похвал,- это даже выше "Холодной осени". Какая-то

совершенно особенная, твоя линия, необыкновенно тебе удаю-щаяся (в ней

считаю: "Воды многие", "Цикады", "Поздней ночью" [Там же, с. 632.] ("Поздний

час".- Т. П.).

"Дорогой, милый Борис,- отвечает Бунин на письмо Зайцева о романе

"Жизнь Арсеньева",- прости, что поздно благодарю тебя и за услугу и за

добрые слова насчет моего писания. Я сейчас отношусь к себе так болезненно,

так унижаю себя, что это была большая радость - услыхать - да еще от тебя -

одобрение" [Цитирую по изд.: Б а б ор е ко Александр. Златое древо жизни.

"Альма-нах библиофила", выпуск 12. М., "Книга", 1982, с. 83.].

А вот Иван Алексеевич делится с Зайцевым посетившими его сомнениями в

прежних оценках творчества их давнего общего друга - Леонида Андреева:

"Дорогой братишка, целую тебя и Веру, сообщаю, что вчера начал перечитывать

Андреева, прочел пока три четверти "Моих записок" и вот: не знаю, что дальше

будет, но сейчас думаю, что напрасно мы так уж его развенчали: редко

талантливый человек..." [Там же.]

История полувековой дружбы этих двух верных рыцарей русской литературы

- тема для особого исследования, тема благодарная и зна-чительная как

высокий нравственный урок, как пример подвижнического служения великому

искусству слова. Много светлых страниц этой дружбы открывает также большая

переписка их верных подруг, двух Вер. Уже в конце жизни своей Борис

Константинович предпринимает попытки издать эту переписку, даже публикует

часть ее в "Русской мысли" ("Повесть о Вере") и в "Новом журнале" под

названием "Другая Вера", но пол-ностью замысел так и остался

неосуществленным. В творческих исканиях Бориса Зайцева едва ли не основное

место всегда занимало художественное и философское постижение духовности,

его идейно-нравственного смысла и истоков. "Для внутреннего же моего мира,

его роста,- вспоминает он, например, о днях своей юности,- Владимир Соловьев

был очень важен. Тут не литература, а приоткрытие нового в философии и

религии. Соловьевым зачитывался я в русской деревне, в имении моего отца,

короткими летними ночами. И случалось, косари на утренней заре шли на покос,

а я тушил лампу над "Чтением о Богочеловечестве". Соловьев первый пробивал

пантеистическое одея-ние моей юности и давал толчок к вере" ['Зайцев Бор и

с. О себе.]. Вот откуда у Зайцева ореол мистичности, присутствующий почти во

всех его вещах как необходимейший орнамент, окрашивающий и во мно-гом

объясняющий поступки и размышления его героев. Эта мистич-ность как

проявление одухотворенности поднимает, возвышает создавае-мые им образы и

картины жизни до уровня надмирности, космичности, общезначимости (что Андрей

Белый назвал "переживанием пре-вознесенности над миром", "ощущением горней

озаренности", когда "мистическая нота топится в экстазе образности" [Б е лый

Андрей. Стихотворения. Берлин-Петербург--Москва, изд-во 3. И. Гржебина.