5. Тридцатилетняя выдержка "Однофамильца"
Спустя более тридцать лет поэма Олега Чухонцева наконец-то была издана как самостоятельный продукт. Вот, что говорит об этом событии сам автор:
"…Звонит мне художник Анатолий Алексеевич Семенов, оформлявший когда-то две мои книги:
- Олег, а почему бы вам не выпустить "Однофамильца" отдельным изданием? Собственно, я уже и макет придумал...
"Теперь-то зачем", подумал я про себя, и еще озадачило: а ведь у героя та же фамилия. И буквально на следующий день получаю статью из Казани от Артема Скворцова, все про того же "Однофамильца", озадачившую не меньше, поскольку автор, появившись на свет всего за год до Семенова-героя, сумел прочесть текст как очевидец тех лет, и хотя не со всеми рассуждениями его можно согласиться, я благодарен за саму попытку взглянуть на "Однофамильца" трезвыми глазами другого поколения.
Вот, пожалуй, и все, что могу сказать в пояснение к этой републикации. А что касается поэмы, судить не мне. Тем более что и сам жанр объявлен безнадежно устаревшим. И вообще, на тридцать лет ты опоздал, Семенов, к балу, скажем словами героя, и нам к этому добавить нечего".
Книга была издана, причем ее формат и ключ оформления достаточно любопытны, чтобы на нее стоило обратить внимание.
Поэма "Однофамилец" достаточно тяжела для восприятия. Усугубить эту тяжесть, довести ее до логического конца – желание вполне справедливое, имеющее место для воплощения. Поэма издана отдельной книгой, в переплете, на отличной, плотной ярко-белой бумаге, в почетном формате 60х90/8 московским издательством "Время" в 2008 году тиражам 1000 экземпляров. Макетом и оформлением занимались Валерий Калныньш и Анатолий Семенов. Последний – автор иллюстраций.
Тень, маячащая на корешке – почти нечитаемая, почти случайная марашка – именно этим "почти" намекает на какие-то тонкости, спрятанные внутри книги. И в самом деле, внутри сразу же начинаются даже и не тонкости, а настоящие интимности, такие, что и дотронуться неловко.
Под обложкой раскрывается вся целиком тетрадка поэта, святая святых творческого процесса: с размышлениями, со случайными проговорками и описками, с многослойной правкой, с отвергнутыми вариантами. Такая степень доверия ждет ответного жеста – и не от читателя, а от художника. Потому что следом за факсимиле начинается собственно книга.
Поэзия требует от художника строгости, самоотречения: в хороших стихах, как правило, и так уже сказано много, поэтому дополнять их, по сути, нечем и незачем. Художнику же именно этой книги, Анатолию Семенову, пришлось вдвойне нелегко. Перед ним – однофамильцем героя поэмы, – непременно должен был стоять призрак этого мистического совпадения; а художники, постоянно имея дело с миром иррациональных понятий, к совпадениям такого рода относятся очень серьезно.
Возможно, что это именно он, призрак, размытый, точно за мокрым стеклом, и изображен на переплете. Таких картинок, лаконичных – в одно пятно или в два-три быстрых штриха – в книге много. Именно этот минимализм создает достоверное изображение того мира, где странствует герой поэмы: мира, как будто бы переполненного бытовыми деталями, мусором, но одновременно, и именно из-за ничтожности этих деталей – безвоздушного, стеклянного и пустого. На парадной белой бумаге возникает не просто пространство, а пугающая пустота, та самая "неслыханная простота", в которую только и можно "впадать, как в ересь".
Художник, как будто, сам страшится построенной им пустоты. Всего несколько иллюстраций смотрят в глаза читателю. В остальных возникают тени, повторы, смещения. Точный, уверенный рисунок пугливо сползает за край листа, тончайшая фактура наслаивается на свое же, но грубо увеличенное отображение. Серые подложки подползают и под текст, и усложнение художественного смысла оборачивается самым банальным усложнением процесса чтения. Минимализм прямо на глазах превращается в декоративность.
Эта смена интонации захватывает всю книгу. Ее система становится злой пародией на саму себя. Символика цвета теряет свои подтексты: красный цвет переплета напоминает уже не о советском времени, а о рекламе, и даже удивительное решение финала поэмы в первую секунду воспринимается как полиграфический брак.
Более убедительного примера, доказывающего, что книга как конкурент содержащейся в ней информации, придумать сложно.
Заключение
Бытописательство, настоянное на мировой культуре – вот, пожалуй, то общее, что подмечали едва ли не все рецензенты книг Олега Чухонцева. Начиная с первых откликов, критика неизменно подчеркивала связь поэта с магистральными традициями русской поэзии и русского стиха. Помимо сознательного "пушкинианства", Чухонцеву родственны слияние окрыленности и жестокой прозы, зрительной пластикой и "метафизикой" звука, вслушиванием в позывные разлаженного мира. Вместе с тем специфическая интонация выводят его за классические рамки. Он широко обращается к обрывистым и нерасчлененным конструкциям внутренней речи - к речи, изобилующей неуверенно-вопросительными оборотами, неопределенными местоимениями, бормотливыми присловьями. Примерно того же добивались одновременно с ним андеграундные поэты-"минималисты", абсолютизируя, однако, синтаксически недооформленную речь - как навязчивый прием. Интровертивный "мысленный лепет" неожиданным образом становится уловителем сигналов из недр бытия и родной истории.
Поэзия Чухонцева будто путь во времени, путь по "кладовым сознания", в которых кроется тайна "Высшего замысла" чьей частью является и литература с поэзией. Его произведения иллюстрируют, что то, что больше и грандиознее не всегда является "Высшим замыслом", а наоборот, то, что внутри и сокровеннее – тайная тайных.
В поэме "Однофамилец" есть отрывок, который не без доли авторской рефлексии над изображаемым героем показывает путь по "кладовым сознания", в результате которого отыскивается "тайная тайных Высшего замысла":
…Бывает миг
какого-то полусознанья,
когда ты муж, дитя, старик —
все вместе, и воспоминанья
не быль, а смотровая щель
туда, где жизнь неискаженный
имеет замысел и цель
иную, где, освобожденный,
живешь с такой отдачей сил,
что в это, кажется, мгновенье
живешь, а не в котором жил
однажды…
В этих строках два вектора. Одновременно и сожаление о том, что истинная полнота жизни и культуры всегда чем-то заслонена, и радость от того, что такая полнота всегда может быть подсмотрена и подслушана, поскольку путь к ней - внутренний путь. В таком понимании культуры кроются корни истинного качества.
Эпичность поэта присутствовала в его лирике всегда. Это не только широкое дыхание, неспешная манера повествования и историческая дальнозоркость, но и умение вобрать в себя, остро лично, эмоционально выразить жизненные итоги множества разных судеб, раскрыть их индивидуальность и обобщить отдельные экзистенции до уровня единого национального опыта. Сгустком такого опыта и видится в русской поэзии "Однофамилец" Олега Чухонцева.
Источники
1. Николаев П. Русские писатели 20 века. Биографический словарь. Рандеву. М.: 2000.
2. Чухонцев О. Из сих пределов. ОГИ. М.: 2005.
3. Чухонцев О. Солдаты литературы. НГ Еxlibris. М.: 2005, 20 октября.
4. Чухонцев О. "Цель поэзии — поэзия…" Новый мир. М.: 1999. № 8.
5. Шайтанов И. Эффект целого: поэзия Олега Чухонцева. Арион. М.: 1999 № 4.
6. Перельмутер В. Фрагменты о книге поэта. Арион. М.: 2005 № 1.
7. Роднянская И. Горит Чухонцева эпоха. Новый мир. М.: 2004 № 6.
8. Иванова Н. Ноябрьские тезисы. Знамя. М.: 2005 № 11.
9. Шульпяков Г. Чертов палец. Арион. М.: 2004 № 1.
10. Полищук Д. На ветру трансцендентном. Новый мир. М.: 2004. № 6.
11. Скворцов А. Игра в современной русской поэзии. КГУ. Казань: 2005.
12. Гаспаров М. Метр и смысл. РГГУ. М.: 2000.
13. Коркия В.П. Свободное время. Советский писатель. М.: 1988.
14. Гаспаров М. Записи и выписки. Арион. М.: 2001.
15. Вайль П. Родная речь. Независимая газета. М.: 1999.
16. Иванова Н. Русский европеец Знамя. М.: 1998. № 5.
17. Скворцов А. "Вопросы литературы". Казань. М.: 2006, №5.
18. Кенжеев Б. Арион. М.: 1996, №1.
19. www.chuhoncev.poet-premium.ru
20. www.kak.ru
21. www.books.vremya.ru
22. www.ksu.ru
0 комментариев