Полемика вокруг образа Базарова

2.1. Полемика вокруг образа Базарова

Роман И.С.Тургенева «Отцы и дети» лю­бил А.П.Чехов. «Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи!» Современники же говорили о том, что суще­ствует какая-то общность между Базаровым и самим Чеховым. Не исключено, что и вы­бор медицины как профессии был сделан Чеховым не без влияния Базарова.

«Положительный, трезвый, здоровый, — пишет И.Е.Репин, — он мне напоминал тур­геневского Базарова. Тонкий, неумолимый, чисто русский анализ преобладал в его гла­зах выражением лица. Враг сентиментов и выспренных увлечений, он, казалось, держал себя в мундштуке холодной иронии и с удо­вольствием чувствовал на себе кольчугу му­жества»[6,90].

«Первое мое чувство или, вернее, впе­чатление, — вспоминает о своем знакомстве с писателем А.И.Суворин, — было, что он должен походить на одного из любимых мо­их героев — на Базарова»[13,187].

Особенно часто возвращался к этому сопоставлению А.В.Амфитеатров. «Каждый раз, подбираясь к индивидуальности прияте­ля, Амфитеатров-мемуарист возвращался к образу тургеневского Базарова, «типичного аналитика-реалиста»: Чехов – «сын Базаро­ва» он «обладал умом исследователя»; «сен­тиментальности в нем не было ни капли»; как тип мыслителя-интеллигента, он тесно при­мыкает к Базарову»[8,90].

Сегодня Базарова не жалуют, от него от­крещиваются, его разоблачают.

В 1985 году, еще до начала перестрой­ки, дух которой уже витал в воздухе, О.Чай­ковская предупреждала на страницах «Учи­тельской газеты» об опасности Базарова для современной юности: «...в неразвитой душе нетрудно вызвать жажду и даже восторг раз­рушения...», «были времена, когда мы сами переживали полосу некоего нигилизма... и кто знает, может быть, какой-нибудь неисто­вый левак, взрывая памятники древнего ис­кусства, имел в подкорке головного мозга именно образ Базарова и его разрушитель­ную доктрину?»[7,89]

В 1991 году на страницах «Комсомоль­ской правды» И.Вирабов в статье «Вскрытие показало, что Базаров жив» (отповедь ей да­ет Б.Сарнов в своей книге «Опрокинутая ку­пель») утверждал, что «мы превратились в общество Базаровых»: желая выяснить, «как это произошло», рассуждал: «Для того чтобы строить новое здание, нужен был новый че­ловек — с топором или скальпелем. Он при­шел. Базаровых были единицы, но они стали идеалом. Борьбу за всеобщее счастье пору­чили Базарову, человеку, подчинившему все одной идее»[7,125].

Чуть позже, в 1993 году, в «Известиях» К.Кедров обобщит: «Я не знаю, кто такой Базаров, но чувствую ежедневно и ежечас­но злое сердце, ненавидящее все и вся. Они лечит, как убивает, он и любит, как нена­видит»[17,168].

Методологию подобных разоблачений хорошо показал А.И.Батюто[6,190]: из живого кон­текста вырываются отдельные цитаты и на них строится концепция. Вот один из многих примеров. Часто цитируют слова Базарова «Все люди друг на друга похожи» (глава XVI). Но ведь в следующей главе Базаров скажет Одинцовой: «Может быть, вы и правы: может быть, точно, всякий человек — загадка». «Как будто все постигшему Базарову, — пишет исследователь, — ясно и понятно далеко не все». Постоянно в романе мы видим, как «уверенность суждений и приговоров сменя­ется тревожной рефлексией»[5,127].

Порой же совершенно не учитывается, что перед нами не умозрительный трактат, не сумма идеологических, политических и нравственно-эстетических цитат, а живой, полнокровный, противоречивый образ. Кон­струирование из цитат, вырванных из образ­ной плоти и живого контекста, оказывается весьма печальным. Ограничимся одним, но весьма выразительным примером.

Вот, скажем, некий мыслитель ополчил­ся на многих выдающихся деятелей мировой культуры. Софокл, Еврипид, Эсхил, Аристо­фан, Данте, Тассо, Мильтон, Шекспир, Ра­фаэль (тот самый, которого не принимал и Базаров), Микеланджело, Бетховен, Бах, Вагнер, Брамс, Штраус — для него дикость, бессмысленность, нелепость, вредность, выдуманность, недоделанность, непонятность. «Хижину дяди Тома» он ставит выше Шек­спира. «Шекспира и Гете я три раза прошту­дировал в жизни от начала до конца и нико­гда не мог понять, в чем их прелесть. Чай­ковский, Рубинштейн — так себе, из сред­них. Много пишут фальшивого, надуманного, искусственного»[7,90].

Кто же этот ниспровергатель святынь, кто так безжалостно сбрасывает с парохода современности величайшие культурные ценности? Кто же он, отчаянный нигилист из нигилистов? Отвечаю: Лев Николаевич Толстой. Но сводим ли Толстой к этим оценкам и высказываниям? Хотя и без них его нет. Так же не сводим и Базаров к сво­им хлестким афоризмам, хотя и без них его нет. Но он сложнее, глубже, объемнее, тра­гичнее. А фигура отрицателя всего и вся по самой своей сути не может быть тра­гичной.

 Нам досталась в наследие от долгих деся­тилетий нетерпимость к иной точке зрения, другим взглядам, вкусам, непривычным по­зициям. Эта нетерпимость особо опасна в наше время, когда многоголосие мнений стало объективной реальностью нашей жизни, а умение слушать и слышать — не­обходимым условием нашего бытия.

Этому нелегкому искусству толерантно­сти и учит литература. Ведь ху­дожественный текст, по словам Ю.Лотмана, «заставляет нас переживать любое про­странство как пространство собственных имен. Мы колеблемся между субъективным, лично знакомым нам миром, и его антите­зой. В художественном мире «чужое» всегда «свое», но и, одновременно, «свое» всегда «чужое»[8,99].

Но откуда же такие горькие мысли у са­моуверенного Базарова? Конечно, и от горькой любви к Одинцовой. Именно здесь он говорил: «Сам себя не сломал, так и ба­бенка меня не сломает». И от одиночества (во всяком случае в пространстве и време­ни романа). Но есть тут и более глобальные причины.

И толстовский Константин Левин думает о том, что «без знания того, что я такое и за­чем я здесь, жить нельзя»: «В бесконечном времени, в бесконечной материи, в бесконеч­ном пространстве выделяется пузырек-орга­низм, и пузырек этот продержится и лопнет и пузырек этот — я». Этот «пузырек» застав­ляет вспомнить базаровский «атом», «мате­матическую точку» не только потому, что и в «Отцах и детях», и в «Анне Карениной» раз­мышление о себе — «пузырьке», «атоме» со­пряжено с бесконечностью пространства и времени, но и потому, прежде всего, что и там, и тут исходное сомнение в том, зачем я здесь.

Константин Левин найдет опору и ответ в Христе, вере. Для Базарова же здесь отве­тов нет. «А в этом атоме, в этой математиче­ской точке кровь обращается, мозг работа­ет, чего-то хочет тоже... Что за безобра­зие!» «Безобразие — потому что слишком неизмеримы величины: крохотное мысля­щее существо и бесконечное пространство. Человек затерян в мире, лишенном Бога — отвергнутого, сказал бы Павел Петрович; несуществующего и несуществовавшего, по представлениям Базарова. Нет высшей си­лы, нет провидения, нет предопределенно­сти; человек — наедине со Вселенной, и он противостоит ей и должен сам организовать и упорядочить все окружающее, и груз без­мерной тяжести ложится на его плечи. Не к кому обратиться за поддержкой, за новыми силами; все он обязан вынести и решить сам»[9,263].

Трудно обо всем этом говорить сегодня, когда, по словам Базарова, «дело идет о на­сущном хлебе», когда миллионы людей ли­шены самого необходимого, когда, уж если речь идет о том, миллионы людей и тысячи школ лишены нормальной канализации. Но ведь и Базаров обо всем этом говорит не в современной сытой Швеции, или благополу­чной Германии, или благоустроенной Швей­царии, И тем не менее. И разве не звучит в подтексте этих его слов библейское: «Не хлебом единым жив человек»?

«Когда вы голодны», «когда дело идет о насущном хлебе» — такова исходная позиция Базарова. Но не в хлебе насущном видит он конечную цель. Он хорошо понимает, что ре­шение проблемы хлеба насущного (очень важной самой по себе) не есть цель жизни человека. И белая изба (дом, квартира, как бы мы сегодня сказали) не его идеал. Зна­чит, у него есть другой идеал? И этого, дру­гого идеала у него нет.

«Исправьте общество, и болезней не бу­дет», — говорит Базаров. Но что значит «ис­править общество»? И как его изменить? На эти вопросы Базаров ответа не знает. Вспомним его предсмертные слова: «Я ну­жен России... Нет, видно не нужен. Да и кто нужен?» Кто нужен России и что делать, Ба­заров не знает.

Базаров говорит о том, что нет ни одно­го постановления «в современном нашем быту, в семейном и общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного от­рицания». Трагедия Базарова в том, что по­лное и беспощадное отрицание распростра­няется у него не только, воспользуемся сло­вами Павла Петровича, на все принсипы, за­щищающие существующий порядок вещей и установления между людьми, но и на все принсипы, им противостоящие. Ничто не от­вечает его безграничным требованиям и стремлениям.

Теперь, когда пе­реизданы литературно-критические работы Д.Н.Овсянико-Куликовского, можно прочесть его размышления на эту тему из на­писанной сто лет назад статьи о Базарове. Тем более что размышления эти построены на анализе той же самой сцены под стогом, о которой мы говорим и сейчас.

«Но что особенно характерно для База­рова и в то же время является признаком резкого отличия его внутреннего мира от натур и умов заправски революционных, это та вечная неудовлетворенность и не­возможность найти удовлетворение, то от­сутствие равновесия духа, которые с осо­бенной наглядностью сказались в следую­щей тираде.

Революционер пре­исполнен сознания своей миссии, иллюзи­ей великого исторического дела, которому он призван служить, и скорее склонен пре­увеличивать свою значительность, свою ценность — общественную, национальную, международную, — чем чувствовать свое ничтожество. В смысле психологическом нет людей более занятых, как именно рево­люционеры; и нет людей более уравнове­шенных, чуждых скептицизма, колебания, сомнений. Те мысли о бесконечности, веч­ности, о ничтожестве человека, которым так доступен Базаров, им и в голову не прихо­дят. Это люди жизни текущего историческо­го момента, интересами и иллюзиями кото­рого переполнена их душа, — им некогда философствовать о суете сует, и человече­ское ничтожество "им не смердит". Одного этого уже достаточно для заключения, что Базаров не есть представитель революци­онного типа»[5,89]. (Мы потом вспомним эти слова и когда пойдет речь о Рахметове, и когда будем читать стихотворения Некрасо­ва «Памяти Добролюбова» и «Пророк», у ге­роев которых ясно осознанная цель и кото­рые лишены сомнений и колебаний, душев­ной смятенности, в отличие, заметим по­путно, от самого Некрасова.)

Поста­раемся подойти ко всему сказанному под другим углом зрения.

Прочитав роман, Достоевский тут же написал Тургеневу обстоятельное письмо. Отвечая, Тургенев благодарит: «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел вы­разить Базаровым, что я только руки рас­ставлял от изумления — и удовольствия. То­чно Вы в душу мне вошли и почувствовали даже то, что я не счел нужным вымолвить». Однако через год Достоевский в «Зим­них заметках о летних впечатлениях» упомя­нул и Тургенева, и его роман. Очевидно, что высказывание его не расходилось с тем, что было сказано в письме автору и так востор­женно воспринято им.

«Ну и досталось ему за Базарова, беспо­койного и тоскующего Базарова (признак ве­ликого сердца), несмотря на весь его ниги­лизм».

Но почему беспокойство и тоска — признак великого сердца? И как это понять — несмотря на весь его ниги­лизм?

Потом Достоевский вложит в уста Раскольникова вот эти слова: «Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца». И в последнем романе писателя старец Зосима скажет Ивану Кара­мазову: «В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения... Но благодарите Твор­ца, что дал вам сердце высшее, способное такой мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати»[4,89]

Вот что значит «несмотря на весь ниги­лизм». Ведь, если воспользоваться только что процитированными словами из «Братьев Карамазовых», для нигилизма нет нерешен­ных вопросов, ибо все вопросы уже разре­шены ясно и определенно.

Обратим теперь внимание еще на одно важное обстоятельство. Слова беспокойство и тоска Достоевский взял из самого романа. Но там они звучат, казалось бы, в совершен­но ином, чем в отзыве Достоевского, контек­сте.

Из предпоследней главы романа: «...ли­хорадка работы с него соскочила и замени­лась тоскливой скукой и глухим беспокойст­вом. Странная усталость замечалась во всех его движениях, даже походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась». Опять же тоска и беспокойство — результат изме­нения. Это другой, иной Базаров. А между тем эти, казалось бы, характерные лишь для определенных моментов состояния стано­вятся для Достоевского исходными для оп­ределения самого главного. Слова тоска и беспокойство, связанные в романе, вроде бы, с конкретными состояниями, берутся как ключевые, сущностные. как бы сказали в фи­лософии, субстанциональные.

Базаров был близок автору «Преступле­ния и наказания». Вспомним, что в этом ро­мане говорит Порфирий Петрович о статье Раскольникова: «...Мрачная статья-с, да это хорошо-с». Почему же «хорошо-с»? Да пото­му, что «в бессонные ночи и в исступлении она замышлялась, с подыманием и стукань­ем сердца, с энтузиазмом подавленным». Да и последние слова, сказанные в «Отцах и де­тях» о Базарове — «страстное, грешное, бун­тующее сердце», — могли бы быть примене­ны и к Раскольникову.

 «За исключением Николая Ставрогина, все центральные герои его романов-траге­дий, начиная с Раскольникова и кончая Иваном Карамазовым, оказываются в той или иной степени в сфере воздействия этой «священной тоски» — следствия не­утоленной жажды осуществления высокого идеала»[15,89].

Обстоятельно Базаров и Раскольников сопоставляются Г.А.Бялым в его статье «Две школы психологического реализма (Тургенев и Достоевский)»: «Не могло не быть значи­тельного сходства у писателей, подходивших к человеку прежде всего со стороны его идейного мира, ставивших своей целью изу­чение форм сознания современного челове­ка, недовольного жизнью и измученного ею. Сюда входил и интерес к тем болезненным изломам сознания, которые сопутствуют на­пряженной работе мысли и совести». При этом «у обоих романистов герой создан иде­ей, теорией, она господствует над ним, под­чиняет его себе, становится его страстью, его второй натурой, но именно второй, натура первая, первичная ей не подчиняется, вступает с ней в борьбу, и ареной этой борь­бы становится психология человека». Приве­ду еще одну выписку, тем более что на эту тему мы уже говорили и еще будем гово­рить. Раскольников «конечно еще, по Досто­евскому», неверующий человек, но его соз­нание как бы трепещет возможностью веры. Это очень далеко от базаровского полного и бесповоротного отрицания. Близко только одно: безрелигиозное сознание тревожно и беспокойно не только у Раскольникова, но и у Базарова.

О противоречии между взглядами и, как бы сказал Достоевский, натурой писал и Пи­сарев в ста­тье «Базаров». Сам Тургенев писал; «Статья Писарева в «Русском слове» мне показалась очень замечательна». Так что свидетельства Достоевского и Писарева, можно сказать, авторизованы самим Тургеневым. Так вот что писал Писарев: «Рассудочность Базаро­ва была в нем простительною и понятною крайностью; эта крайность, заставлявшая его мудрить над собой и ломать себя, исчез­ла бы от действия времени и жизни; она ис­чезла точно так же во время приближения смерти. Он сделался человеком вместо того, чтобы быть воплощением теории нигилиз­ма»[12,45].

Характерно, что и Н.Страхов, говоря о Базарове, обращается к несмотря: «Несмот­ря на все свои взгляды, Базаров жаждет любви к людям»[15,186].

В письме Достоевскому Тургенев пи­сал: «Никто, кажется, не подозревает, что я попытался в нем представить трагическое лицо — а все толкуют: — зачем он так ду­рен? или — зачем он так хорош?» Исследо­ватели считают, что эта фраза — «я попы­тался в нем представить трагическое лицо» — подсказана непосредственно письмом Достоевского или во всяком случае созвуч­на его духу[14,89].

На фоне этого высокого и истинного трагизма особенно понимаешь, сколь по­верхностны и конъюнктурны поползновения изобразить Базарова неким мелким бесом.