Теория действий

3. Теория действий

Исходя из вышесказанного, можно заключить, что исследование Ингарденом чисто интенциональных объектов распространяется и на случай таким образом понимаемых действий. Действия, равно как и произведения искусства, например литературные произведения, предстают как материально основанные осмысленные структуры, которые становятся конкретными посредством интерпретации на фоне особых культурных ресурсов. Как и литературное произведение, деятельность требует материального основания, в частности поведенческого события или процесса (зависящего от длительности деятельности); комплекс смысла, благодаря которому деятельность индивидуализируется из собственно поведенческих эпизодов, имеет основание в ментальных событиях. Однако, ментальные события не являются sui generis, они зависят от инициативы, проекций, носителя сознания; конечным основанием деятельности, в котором она зарождается и движется своим курсом, является субъект, привносящий в поведение смысл. Хотя действия имеют своим основанием агента, было бы ошибочным сделать вывод, что они не отличаются от агента в качественном и структурном планах. В данном случае, Ингарден несомненно использовал средство, которое он постоянно применяет для различения осмысленных объектов, подобных произведениям искусства, от ментальных феноменов: осмысленный объект не является ни собственной частью ментальных событий агентов, ни просто идентичным значит описанным в понятиях их свойств поведенческим эпизодом. Таким образом, действия, воспользуясь понятиями Ингардена, трансцендентны своим агентам, что, однако, не делает их менее производными, то есть менее онтически зависимыми, наряду с их зависмостью от других вещей, от агентов. Деятельность имеет агента своим, так сказать, онтическим источником, хотя для обеспечения своего «курса» в мире она и нуждается в дальнейших онтических основаниях. Итак, в соответствии с предположением, что действия, подобно произведениям искусства, являются интенциональными объектами в том смысле, как определил его Ингарден, они (действия), как и последние, с необходимостью подчинены интерпретации. В случае деятельности аналогией литературному тексту является «осмысленное поведение». Текст должен читаться в порядке привнесения слоя представленных объектов и их схематических аспектов в жизнь; mutatis mutandis осмысленное поведение должно быть «прочитано» в рамках (рационального) поведения, включенного, в свою очередь, в более широкий контекст культурных ресурсов, доступных и используемых агентом. Банально утверждение, что не всякое поведение может рассматриваться как осмысленная деятельность; поведение признается осмысленным, если удовлетворяет определенным соглашениям, принадлежащим к запасам общественно доступных ресурсов для деятельности, устойчиво ассоциированных с признанными результатами. Рассмотрим случай с автором литературного произведения: для того, чтобы произвести что-либо читаемое и понимаемое как литературное произведение искусства, писатель должен, хотя бы в минимальной мере, уважать существующие традиции, чтобы создать тексты, которые могут функционировать как литературные произведения искусства. То, что писатель преуспел в создании результата в соответствии со своими намерениями, предполагает, что другие могут засвидетельствовать этот результат как потенциально иллюстрирующий интеллектуальные ресурсы и, следовательно, авторскую компетентность в их применении. Одним словом, базируясь на аналогии чисто интенциональных сущностей наподобие произведений искусства, теория действий Ингардена описывает три различных онтических основания деятельности. Первое, психофизические события (зарождающиеся в агенте); второе, осмысленное поведение, которое, в связи с более фундаментальными поведенческими уровнями, является высшим и управляющим ими уровнем [Я говорю: «Я написал новеллу»; написание является «осмысленным поведением», хотя должно быть уточнено писал ли я новеллу рукой, работал ли за компьютером или диктовал это по частям]; третье, освидетельствование другими того, что считается результатом деятельности на фоне более широкого контекста, в котором этот результат может быть осмыслен. Определение же и описание деятельности совершается в обратном порядке. Контекстуальные соображения помогают определить, может ли и каким образом то, что зарождается в поведении, считаться деятельностью. По крайней мере изначально, то, что агент может иметь в виду или намеревается сделать, прочитывается из социальной сферы, иначе говоря, из допущения того, что агент использовал соответствующие ресурсы в нужном направлении для произведения осмысленных результатов. Как было сказано, моя реконструкция инграденовского анализа деятельности не является завершенной в отношении фундаментального: ей не удается осмыслить убеждение Ингардена в том, что деятельность в строгом смысле в смысле принадлежности к «человеческой реальности», культурному бытию воплощает ценности. Пытаясь осмыслить эту сложность, воспользуемся еще раз аналогией с произведениями искусства. Литературное произведение искусства содействует появлению так называемого эстетического объекта, сущности, для которой набор ценностей является определяющей характеристикой. Слово «содействует» выбрано мною для того, чтобы показать различие между, скажем, способом, которым литературное произведение, как сказано Ингарденом, зависит в своем существовании от какого-либо материального основания и (проективных и интерпретативных) актов сознания, и тем способом, которым эстетический объект зависит от литературного произведения sensu strictu (в строгом смысле), представляя собой воплощенную, схематично осмысленную структуру, открытую для разнообразных конкретизаций. Что касается первой зависимости, Ингарден скорее неопределенен; в его теории не существует понятия для такого рода связи, который представляет собой, например, связь между произведением искусства qua произведением (схематической осмысленной структурой) и его разнообразными основаниями. Можно было бы принять банальное выражение «конституирование» для обозначения связи произведения искусства sensu strictu и их материальных оснований посредством дополнительных актов смысло-образования и интерпретации. Придавая особое значение понятию «конституирование», я отдаю должное направляющему озарению Ингардена о том, что произведение искусства является «интенциональным объектом». Что касается второй зависимости, зависимости эстетического объекта от произведения искусства, проблема в целом неясна. Пока Ингарден говорит об эстетическом поведении, т.е. о нахождении агента в особой структуре сознания в момент включенности в произведение искусства, он настаивает на том, что поведение мотивировано и поддерживается эмоцией, о которой мы имеем опыт, которую мы проживаем благодаря погружению в валентности, присущие произведению искусства. По этой причине, эстетическое поведение точнее описывается как «эстетический ответ», как что-то, что происходит с нами, почти ненамеренно мы охватываемся однажды нашей эмоциональной реакцией на эстетически валентные качества. Если субъект неотступно следует определенной эмоции, то она, как полагает Ингарден, может столкнуться с эстетическим объектом, то есть совокупностью ценностей, которые пронизывают произведения искусства и дают развитие доминирующей эстетической ценности. Здесь тоже Ингарден говорит о конституировании эстетически ориентированный субъект «конституирует» эстетический объект; но смысл здесь скорее в реализации, актуализации потенции субъекта, чем в (чисто) интенциональном наделении качествами какого-либо произвольно выбранного их носителя. Принимая все это в расчет, кажется маловероятным, чтобы Ингарден считал связь между эстетическим объектом и произведением искусства конститутивной связью в выше обозначенном смысле. Другими словами, эта связь не является связью, укорененной в конечном счете в смысло-конституирующих актах артиста и / или смысло-реконституирующих актах человека, воспринимающего произведение искусства. Но мы, конечно, можем пойти дальше этого утверждения: мы знаем, что для Ингардена ни ценности-качества (эстетически валентные качества и артистические качества), ни ценности в собственном смысле слова не являются «субъективными». Можно сказать, что ценности, какими бы они ни были, ни потенциально, ни реально не зависят от сознания и не являются внешними проявлениями эмоций. Проблема остается нерешенной в следующем аспекте: должны ли ценности для того, чтобы воплотиться в произведениях искусства, зависеть от случаев особых состояний сознания или эмоциональных реакций? Допущение этого предоставляет вероятный интенциональный способ существования произведений искусства; однако, оно не может считаться достаточно обоснованным до тех пор, пока мы не будем знать, что ценности те же самые ценности не могут быть воплощены в не-интенциональных объектах. Благодаря предшествующей реконструкции можно заключить, что смысловая структура произведения искусства не определяет совокупность эстетических ценностей (эстетический объект). A fortiori не смысловые проекции артиста, являющиеся одним из источников произведения искусства, определяют, станет ли оно (произведение искусства) и каким образом эстетическим объектом. Следовательно, ни одно из оснований произведения искусства qua произведения искусства индивидуально или в совокупности не является достаточным основанием для эстетического объекта. Произведение искусства как смысловая структура представляется скорее только случайно, чем по существу, связаной с ценностями, которыми его наделяют, если наделяют вообще. Следовательно, и здесь мы сталкиваемся со случаем разрыва между смыслом и ценностью, который обнаружен нами в общей теории культурного бытия у Ингардена. На этом этапе рассуждений нам нужно, скорее всего, обратиться к замечаниям первой части данной статьи по поводу ингарденовского понятия квази-реальности, применяемом к культурным сущностям в человеческом мире. «Произведения духовной, человеческой культуры никогда не находят в материальных вещах такой опоры, которая обеспечила бы им совершенно независимое существование, вне помощи человеческой деятельности и сознания». [О человеческой природе, 23]. Несмотря на некоторые проявления, остается неясным, каким образом в ингарденовской теории произведение искусства, во всех приписанных ему Ингарденом измерениях, имеет внутренне гармоничный способ существования. (iii) Мне думается, что mutatis mutandus инграденовская концепция деятельности встречается со схожими трудностями. Действительно, в силу аналогии с эмерджентным эстетическим объектом, Ингарден не считает, что по сути деятельность должна быть завершена, так сказать, надстройкой ценностей. Он говорит, что действия в строгом смысле имеют место в пределах «Wertsituationen», которые включают в себя действия агента (осмысленное поведение), отвечающие на то, что происходит в мире, в частности реакции на действия других агентов. По этому поводу Ингарден пишет:»… взаимосвязь между возможными ценностями и природой развертывающегося, или осуществленного, действия, равно как и обстоятельствами, внутри которых оно только и может осуществиться». В пределах Wertsituation все ее составляющие, в конечном счете, определяются ценностями, включая, согласно Инградену, убеждения и желания деятеля. Составляющие Wertsituationen обладают тем, что он называет «Wertmaterie», и определяют «Bestimmungszusammenhenge»; например, «ценностная материя результата определяет себя на основании ценностной материи деяния, и, со своей стороны, определяет ценностную материю ценности, наличную у того, кто совершает это деяние». Когда связи между Wertmaterie, представленные «порождающими Seinsbeziehungen» среди ценностей, начинают действовать, то ситуационное окружение может усложняться в той мере, в какой их агент(-ы) становится(-ятся) чувствительными и реагирует(-ют) на такую совокупность ценностей. Если только эти вещи истинны в отношении наших действий в Wertsituationen, мы можем действительно обладать и / или принять на себя ответственность за них (по крайней мере, в случае морально валентных действий). «Если бы не было никаких ценностей или не-ценностей, и не было бы существующей между ними бытийственной и определяющей взаимосвязи, тогда не могло бы быть и никакой подлинной ответственности, как и никакого исполнения установленных ею требований». Важно то, что на этом основании Ингарден отбрасывает три теории, делающие, каждая по-своему, нашу ответственность за то, что мы делаем, в значительной мере зависящей от смысла и значения, которые мы вкладываем в наши действия: теорию «субъективности» ценности, теорию, в которой ценности имеют социальное происхождение, и теорию исторической относительности ценности. Отбрасывая эти теории ради своего доказательства того, что ценности представляют собой онтическое основание нашей ответственности, Ингарден, как представляется, придерживается в свете своего озарения относительно ценностной ситуации в целом той точки зрения, что наделение агента ответственностью может не принимать во внимание смыслы, которыми агенты хотят наделить свои произведения. Можно предположить, что суды являются совершенными примерами своего рода сцен, на которых исполняются подобные драмы о «ценность-идентичности» деятельности. Я реконструировал теорию деятельности Ингардена с тем, чтобы показать, что Ингарден признает три онтических основания деятельности: интенции (смыслы) агента, конфигурации поведения и трехстороннюю интерпретацию, подтверждающую успешное развитие деятельности, оцениваемую с точки зрения осмысленного поведения. Теперь мы видим, из примера исследования Ингарденом морально валентной деятельности, что ни одно из этих оснований не достаточно для обоснования ответственности. Ценности сами по себе (например, моральные ценности) обосновывают ответственность и, таким образом, определяют действия как внутренне «валентные», тем или иным способом зависимые от Wertsituation, в которой они выдвигаются на передний план. Поэтому ясно, что, в той мере, в какой три изначально определенных основания принадлежат к смысловому измерению деятельности и только к нему, эти основания слабо связаны с субъективностью и являются гетерогенными в отношении ценностного измерения деятельности. Более того, действительно важные вещи, которые Ингарден хочет сказать по поводу действий, не те, что характеризуют способ, которым агенты описывают и отдают отчет в том, что они делают, но те, что относятся к ценностям, привносимым (или нет) действиями агентов, и к особого рода ответственности, которую, в силу такой своей роли, эти действия накладывают на агентов. Ингарден настаивает на том, что было бы ошибочным объединять описания агентами того, что они делают, с основаниями, на которых деятельность наделяется ценностями, поскольку «неоправданно отождествлять становление признания, или познание, или, наконец, видимость ценности с ее существованием и с достаточным обоснованием ценности по ее предмету или по совокупности предметов».

Заключение

Таким образом, представляется ясным, что здесь мы имеем дело с еще одним примером разрыва между смыслом и ценностью, который пронизывает ингарденовское понятие «человеческой реальности» в целом. Мы можем полностью представить аргумент в следующем виде: в обеих теориях Ингардена теориях о произведениях искусства и о деятельности не существует ни один-к-одному соответствия, ни внутренней связи между «Sinnzusammenhang», связывающей различные смысловые аспекты этих сущностей, и «Wertzusammenhang», объединяющей Wertmaterie и Werte, присущих тем же сущностям. Не существует один-к-одному соответствия, поскольку в ингарденовской концепции ценности не являются субъективными, то есть, они не зависят от того, что агенты намереваются сделать или имеют в виду своим поведением или от интерпретаций оценок других. Это обстоятельство отчасти объясняет то, почему в случаях конституирования действий и произведений искусства только связь между смыслом и ценностью является случайной. Другое обстоятельство по крайней мере в случае деятельности состоит в том, что ценности приписываются деятельности в контексте Wertsituation, в которой мотивационный вклад агента является лишь одним из определяющих факторов. Итак, я представил аргументы в пользу того, что истинное в отношении действий, истинно и в отношении произведений искусства, культурных сущностей, которым Ингарден уделяет так много внимания. В первой части была рассмотрена взаимосвязь общей концепции культурного бытия Ингардена с его убеждением в том, что люди, по природе, существуют в разных «мирах», и что, по этой причине, они обладают далеко не «счастливым сознанием». Таким образом, с одной стороны, причина для постоянного разрыва между смыслом и ценностью в культурном бытии лежит в природе человеческого существования; с другой стороны, аргументы Ингардена в пользу такого вывода справедливо основываются на особом статусе, которым он наделяет ценности, и той роли, которую они играют в наших многочисленных способах встреч с нами же в и вне мира.