Чеховский текст как интертекст мировой культуры (к 100-летию со дня смерти А.П. Чехова)

Т.С. Злотникова

Тексты А.П. Чехова будь то реплики персонажей, целостные эпические (вне зависимости от их физического объема) или драматические произведения – могут восприниматься как собрание отдельных интертекстуальных опытов, а также как целостный, насколько это возможно в подобной ситуации, интертекст мировой культуры. От библейских цитат до школьных трюизмов – таков диапазон использования культурных клише, привычных для учившегося в гимназии и университете, вращавшегося в различных с профессиональной и социальной точки зрения кругах человека.

Самое важное здесь – органичность едва ли не постоянного фрагментарного цитирования, которым занимается и автор художественных или эпистолярных либо публицистических текстов, и его персонажи.

Настоящая статья является первым опытом разработки контекстуального и интертекстуального поля, в котором существовал Антон Павлович Чехов, и потому своей задачей я полагаю максимальную конкретизацию тех теоретических позиций, которые впоследствии можно будет развивать. Необходимая конкретность может быть достигнута за счет несколько непривычного для исследования художественного творчества, но достаточно показательного количественного подхода и структурирования изученных текстов по ряду специально обозначенных параметров.

Для демонстрации высказанной гипотезы относительно интеркстуальности чеховских текстов были путем случайной выборки исследованы 64 художественных и публицистических текста (рассказы, повести, очерки, пьесы), где содержатся свыше 100 цитат, и письма к 10 адресатам, где содержатся 34 цитаты.

Предпринято несколько видов классификации материала. Сразу оговорим, что некоторые аспекты исследования будут обнародованы позднее; это относится, во-первых, к характеру цитирования в художественных текстах (авторская речь или речь персонажей); во-вторых, к составу текстов с точки зрения их жанровых особенностей (рассказы, повести, очерки, фельетоны, пьесы, письма); втретьих, к степени насыщенности одного и того же текста цитатами и упоминаниями (так, из рассмотренных художественных текстов почти третья часть содержит по две и более цитат, есть и такие, где встречается от 4 до 7); вчетвертых, к составу адресатов (из тех, письма к которым были рассмотрены в данном случае, наиболее часты цитаты в обращениях к коллегам, А. Суворину и Н. Лейкину; и понятно, что между оценкой Чеховым интеллектуальных, в том числе ассоциативных потенций адресатов, и частотой использования цитат существует прямая зависимость, ибо этим людям Чехов, в первую очередь, «свою образованность» показать хочет).

Основу же настоящей статьи составляет классификация по, казалось бы, наиболее очевидному, но при этом далеко не однозначному признаку – по типу источников цитирования и упоминаний.

При подсчете было обнаружено 139 цитат (в основном прямых, редко косвенных) и персональных упоминаний. На их анализе и остановимся подробнее.

18 цитат из религиозных источников делятся, с точки зрения характеристики текстов, в которых они содержатся, ровно пополам: 9 содержатся в письмах, 9 – в художественных текстах. Хорошо известная набожность и подчеркнутая религиозность уклада семьи, в которой Чехов рос, сказалась в том, что далеко не расхожие выражения стали органической составной частью не только образной Ярославский педагогический вестник. 2004. No 1-2 (38-39) структуры, но и вошли в бытовой лексикон Чехова. И здесь возникают не только привычные «тайна сия великая есть» (Послание к ефесиянам, 5) в письме к А.С. Суворину от 28.05.1892 или упоминание о посыпании головы пеплом (Иов, 2) в письме к М.В. Киселевой от 3.02.1888. Сегодня нельзя уверенно утверждать, понимал ли врач с университетским образованием значение слова «акриды», когда упоминал, в соответствии с евангельским (Марк, 1) о том, что питается ими и медом – в письме к М.П.

Чеховой от 28.05.1890; приведя редко употребимое словосочетание, он, похоже, похвалился тем, что ест… саранчу или кузнечиков (так, упоминая двух разных «животных», разъясняет это слово в переводе с церковнославянского Вл. И. Даль). В своих текстах Чехов не раз упоминает казнь египетскую или египетскую работу, упоминает о верблюде, способном пройти сквозь игольное ушко.

Но, пожалуй, необходимо специально отметить, что некоторые выражения приводятся в своей архаической, далеко не обыденной форме: сетуя на необходимость заботиться о семье и невозможность жить отдельно, Чехов в письме к Ал. П. Чехову буквально цитирует церковнославянский оборот «на реках вавилонских седохом и плакахом» (Псал., 136); отметим попутно, что персонаж рассказа «Именины» во вполне традиционном смысле упоминает, тем не менее, не распространенное в обыденной речи и усвоенное явно с чеховского детского времени жестко и аккуратно исполнявшихся обрядов слышанное в литургии выражение «благорастворение воздухов».

В 22 случаях можно отметить «пограничный» характер использования цитат. Сравнение показывает, что ссылок на собственно литературные источники в чеховских текстах значительно больше, чем ссылок на религиозные источники. Что касается ссылок, находящихся «на грани», то здесь пропорция обратная. Речь, в том числе и в эпистолярном жанре, пестрит библеизмами (их 15), в то время как литературных цитат значительно меньше именно в этой группе текстов (их 7).

Несомненно, грань, разделяющая (или сближающая) обыденное сознание с литературными или религиозными источниками, носит весьма условный характер, потому и подразделение, предпринятое в некоторых случаях, может вызвать несогласие, что, впрочем, естественно.

Чехов дал своему рассказу о капризной и недалекой барыньке, едва освободившейся от нелюбимого мужа и «вынужденной» выходить за другого, поскольку на ее пути возник еще более богатый старик, «Загадочная натура». Название носит явно иронический смысл, поскольку загадку составляют не душевные метания дамы, а ее готовность трогательно рассуждать о жертвах, которых, на самом деле, впору было бы стыдиться.

Источниками, очевидно, являются тексты немецких авторов, Ф. Шпильгагена, роман которого был назван так же, как и рассказ Чехова, и И.-В. Гете, чье изречение послужило эпиграфом к названному роману и содержало рассуждение о натурах, не способных приноравливаться к своему положению в жизни, не удовлетворенных жизнью и не умеющих ею наслаждаться. Если продолжить логику суждений немецких авторов, то станет ясно, что знаменитые на Западе «загадочные натуры» являются своеобразным аналогом не менее знаменитых русских «лишних людей», о которых заговорили после появления в 1850 году одноименного очерка И.С. Тургенева. Пограничный характер с обыденной речью носят литературные клише упоминаемый в «Попрыгунье» Чехова «медовый месяц» (мало кто помнит теперь об использовании этого понятия, заимствованного из восточного фольклора, в романе Вольтера «Задиг, или Судьба»); ругательство «альфонс», адресованное в рассказе «Враги» неверной жене и возникшее благодаря пьесе А. Дюма-сына «Господин Альфонс». Столь же обыденно (на грани между религиозным текстом и обыденной речью) звучат заимствованные из Библии упоминания Каина (Быт., 4) в рассказе «Сапожник и нечистая сила» или Ирод (Мтф., 2), постоянно поминаемый то в «Бабах», то в «Черном монахе», подчас даже с маленькой буквы, то есть в расхожем значении злодея; в контексте раздражения против наглого начальника, требующего почитания, возникает в «Праздничной повинности» упоминание звучащего в аду «скрежета зубовного» (в оригинале – «скрежет зубов», Мтф., 8); переиначивается в «Скучной истории» евангельское (Мтф., 6) «злоба дня», когда акцент с повседневности, сопровождающей движение жизни, переносится на актуальность отставки университетских администраторов; религиозная лексика откровенно снижается, когда в рассказе «Кухарка женится» фигурирует упоминание об альфе и омеге кухни, при том, что греческие буквы как символ начала и конца фигурировали в апокалиптическом контексте (Откр., 1).