Судьба и творчество Даниила Хармса

МИНИСТЕРСТВО ВЫСШЕГО И СРЕДНЕГО ОБРАЗОВАНИЯ РХ

ХАКАССКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ИМ. Н.Ф. КАТАНОВА

КАФЕДРА ЛИТЕРАТУРЫ

Судьба и творчество

Даниила Хармса

Выполнил

Абакан, 2001

ПЛАН

Введение ............................................. 03-05

Глава 1. Путь Даниила Хармса ......................... 06-19

1.1. Биография Даниила Хармса ..................... 07-16

1.2. Основные этапы творческого пути Даниила Хармса 16-19

Глава 2. Особенности творчества Даниила Хармса ....... 20-55

2.1. “О времени, пространстве, о существовании” ... 21-24

2.2. Эволюция “Дон Жуана” в творчестве Д.И. Хармса 24-31

2.3. Случаи в жизни и “Случаи” в творчестве

Д.И. Хармса .................................... 31-38

2.4. О поэтике “детского” Хармса .................. 39-44

2.5. “Детский” Хармс для взрослых ................. 44-55

Заключение ........................................... 56-58

Литература ........................................... 59-60

Начальником всех писателей в стране Советов был Даниил Хармс. Сам Хармс не писал романов, но все писатели - даже те, кто писали романы, - ему подчинялись. Так было заведено. А если какое-нибудь стихо­творение или роман Хармсу не нравился, Хармс приказывал автору свое произведение сжечь. Ослушаться никто не мог. А еще Хармс сам мог написать про любого писа­теля и ославить его.

 

Митьки

ВВЕДЕНИЕ

В истории русской, да и всей мировой литературы найдется немного литературных судеб, подобных судьбе Даниила Хармса. Феномен писателя, зарабатывающего на жизнь талантливыми про­изведениями, день за днем создающего - безо всякой надежды на опубликование - блестящие стихи, прозу, драмы, принадле­жащие истинно “большой” литературе, конечно, был определен реалиями коммунистического диктата в нашей стране в 20-30-х годах. Но надо иметь в виду, что “второе рождение” писателя, начавшееся через двадцать пять лет после его смерти и про­должающееся до сих пор, есть факт сегодняшней жизни, сегод­няшнего бытия, к коему мы - исследователи и читатели - при­частны. Сейчас особенно ясно, что не только литературное “сегодня”, но и история литературы разворачивается на наших глазах, а это накладывает особые обязательства, ибо мы во­лей-неволей совмещаем в себе хармсовских адресатов в “боль­шом времени” и тех его современников, которым так и не суж­дено было узнать о том, чьими современниками они являлись. С учетом этого и построена настоящая дипломная работа, объеди­нившая дневники Хармса - взгляд на себя и на эпоху “изнут­ри”, его произведения.

Писать о человеческой судьбе Хармса, страшной и, увы, не абсурдной, а закономерной, тяжело. “Мир ловил меня, но так и не поймал”, - написано на могиле малороссийского философа Григория Сковороды. Мир ловил, но так и не поймал Хармса (убил - да, конечно, но не поймал); а “значит, жизнь победи­ла смерть неизвестным для меня способом”.

Целью данной дипломной работы является исследование творчества Даниила Хармса в контексте его философской кон­цепции.

В дипломной работе мы ставим перед собой 3 основные за­дачи:

1)проследить творческий путь Даниила Хармса в контексте исторических изменений;

2)рассмотреть идейно-эстетическое своеобразие произведе­ний Даниила Хармса;

3)раскрыть нравственно-философский смысл его произведе­ний;

4)определить место автора в контексте эволюции литератур­ных направлений России.

 

 

 

Их величие в том, что, наведя уют в камере, они решили признать свою жизнь за жизнь. Именно такую - в подвале, в котель­ной, с этим теплом, этим портвешком, с этими песнями...

 

Андрей Битов

ГЛАВА 1. ПУТЬ ДАНИИЛА ХАРМСА

 

1.1. БИОГРАФИЯ ДАНИИЛА ХАРМСА

Даниил Иванович Ювачев еще на школьной скамье придумал себе псевдоним - Хармс, который варьировал с поразительной изобретательностью, иногда даже в подписи под одной рукопи­сью: Хармс, Хормс, Чармс, Хаармс, Шардам, Хармс-Дандан и т.д. Дело в том, что Хармс полагал, что неизменное имя при­носит несчастье, и брал новую фамилию как бы в попытках уйти от него. “Вчера папа сказал мне, что, пока я буду Хармс, ме­ня будут преследовать нужды. Даниил Чармс. 23 декабря 1936 года” (дневниковая запись).

Он происходил из семьи известного народовольца Ивана Павловича Ювачева. Иван Павлович Ювачев - был человеком ис­ключительной судьбы. Будучи вовлечен в “Народную волю”, он почти сразу же оказался арестованным. На процессе 1883 года его приговорили к пожизненной каторге, которая впоследствии была заменена 15-ю годами заключения. На каторге Иван Павло­вич стал глубоко религиозным человеком и по возвращении он, помимо воспоминаний, написал несколько популярных книг о православной вере. Отбывая ссылку на Сахалине, он познако­мился с Чеховым.

Даня родился уже после освобождения отца, когда Ювачев вернулся в Петербург. В эти годы начала века отец Хармса стал автором мемуарных и религиозных книг – послужил прото­типом для героев Льва Толстого и Чехова... Так что корни Хармса - вполне литературные. Но известно, что Иван Павло­вич, не одобрял сочинений сына, - столь не похожи они были на то, что он сам почитал в литературе.

В школе Хармс в совершенстве изучил немецкий язык, до­статочно хорошо - английский. Но и школа эта была не про­стая: Даниил Иванович учился в Главном немецком училише св. Петра (Петершуле). Доучиваться, правда, пришлось в Царском Селе, в школе, где директором была его тетка - Наталья Ивановна Колюбакина.

В 1924 году Ювачев поступил в Ленинградский электротех­никум. Однако, уже через год ему приходится из него уйти. “На меня пали несколько обвинений, - объясняет он в записной книжке, - за что я должен оставить техникум... 1)Неактив­ность в общественных работах. 2)Я не подхожу классу физиоло­гически”. Таким образом, ни высшего, ни среднего специально­го образования Ювачев получить не смог. В то же время он ин­тенсивно занимался самообразованием, с помощью которого до­стиг значительных результатов (об этом мы можем судить по спискам прочтенных им книг, которые находим в дневниковых записях).

С 1924 года он начинает называть себя - Хармс. Вообще, как уже писалось, псевдонимов у Даниила Ивановича было мно­го, и он играючи менял их. Однако, именно “Хармс” с его ам­бивалентностью (от французского “charm” - “шарм, обаяние” и от английского “harm” - “вред”) наиболее точно отражало сущ­ность отношения писателя к жизни и творчеству: он умел пи­сать о самых серьезных вещах и находить весьма невеселые мо­менты в самом, казалось бы, смешном. Точно такая же амбива­лентность была характерна и для личности самого Хармса: его ориентация на игру, на веселый розыгрыш сочетались с подчас болезненной мнительностью, с уверенностью в том, что он при­носит несчастье тем, кого любит (ср. цитату из “Добротолю­бия”, которую Хармс часто любил повторять и которую целиком относил к себе: “Зажечь беду вокруг себя”).

Хармс-писатель сформировался в 20-е годы, испытав влия­ние Хлебникова и А. Труфанова, и обрел единомышленников в кругу поэтов, назвавших себя обэриутами (от ОБЭРИУ - Объеди­нения Реального Искусства).

В 1928 году в №2 журнала “Афиши Дома печати” была опу­бликована знаменитая декларация ОБЭРИУ. По свидетельству И. Бахтерева, единственного ныне здравствующего обэриута, части “Общественное лицо ОБЭРИУ” и “Поэзия обэриутов” написал Н. Заболоцкий. В этой декларации еще раз провозглашается полный и окончательный разрыв с заумью, а ОБЭРИУ объявляется “новым отрядом левого революционного искусства”:

“Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реаль­ные и конкретные до мозга костей, мы - первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмыслен­ного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его <...> Мы - поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы - творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов... Конкретный предмет, очищен­ный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства... Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глаза­ми и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты. Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты “не-реальны” и “не-логичны”? А кто сказал, что “житейская” логика обязательна для искусства? Мы поражаемся красотой на­рисованной женщины, несмотря на то, что вопреки анатоми­ческой логике, художник вывернул лопатку своей героини и от­вел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разруша­ет предмет, но помогает его познать”[1].

В декларации также давались краткие характеристики твор­чества каждого из членов ОБЭРИУ. Вот что было сказано о Хармсе: “Даниил Хармс - поэт и драматург, внимание которого сосредоточено не на статической фигуре, но на столкновении ряда предметов, на их взаимоотношениях. В момент действия предмет принимает новые конкретные очертания, полные дей­ствительного смысла. Действие, перелицованное на новый лад, хранит в себе “классический” отпечаток и, в то же время, представляет широкий размах обэриутского мироощущения”. Впоследствии Маршак скажет о Хармсе, что это был поэт “с аб­солютным вкусом и слухом и с какой-то - может быть, подсоз­нательной - классической основой”[2].

“Кто мы? И почему мы?.. - вопрошали они в своем манифес­те. - Мы - поэты нового мироощущения и нового искусства... В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очи­щенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоя­нием искусства. В поэзии - столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики”, и так далее. Обэриуты нашли себе приют в стенах ленинградского Дома печа­ти, где 24 января 1928 года состоялся их самый большой ве­чер, “Три левых часа”. Хармс - вместе с Н. Заболоцким, А. Введенским, К. Вагиновым, И. Бахтеревым и другими - читал на первом “часу” свои стихи, восседая на шкафу, а на втором “часу” была представлена его пьеса “Елизавета Бам”, одним из постановщиков которой был сам автор. ОБЭРИУ очень увлекло Хармса, и он разрывался между обэриутскими занятиями и воз­любленной.

Группу ОБЭРИУ возглавлял Александр Туфанов, личность весьма неординарная. Вот как о нем вспоминает поэт Игорь Бахтерев: “В двадцатые годы в типографии ленинградского коо­перативного издательства “Прибой” работал нелепого вида кор­ректор, именовавшийся “старшим”, один из лучших корректоров города. Длинные, иной раз нерасчесанные пряди волос спуска­лись на горбатую спину. Нестарое лицо украшали пушистые усы и старомодное пенсне в оправе на черной ленточке, которую он то и дело поправлял, как-то странно похрюкивая.

Особенно нелепый вид корректор приобретал за порогом ти­пографии. Дома он сменял обычную для того времени широкую, без пояса, толстовку на бархатный камзол, а скромный самовяз на кремовое жабо. И тогда начинало казаться, что перед вами персонаж пьесы, действие которой происходит в XVIII веке. Его жена, Мария Валентиновна, ростом чуть повыше, вполне соответствовала внешности мужа: распущенные волосы, сарафан, расшитый жемчугом кокошник. В таком обличии появлялись они и на эстраде, дуэтом читая стихи уже не корректора, а известного в Ленинграде поэта А. В. Туфанова.

В первые послереволюционные годы Туфанов ходил в обычном пиджаке и писал обычные стихи, считая себя последователем акмеистов. Его первый сборник назывался “Эолова арфа”. Если воспользоваться им же предложенной терминологией, его стихи отличались от стихов акмеистов “звуковой ориентацией”. Потом Туфанов стал называть свои стихи аллитерационными, а в нача­ле двадцатых годов декларировал поэзию без слов, с заменой осмысленного слова бессмысленной фонемой. В ту пору он назы­вал себя заумником...”[3].

Именно в кружке Туфанова впервые познакомились и подру­жились - как оказалось, на всю жизнь - два молодых поэта: Даниил Хармс и Александр Введенский. Вскоре они обособляются в группе Туфанова, получившей к тому времени название “Левый Фланг”, а к началу 1926 года выходят из нее, образовав со своими приятелями, молодыми философами Леонидом Липавским и Яковом Друскиным, дружеское объединение “чинари”[4]. Примерно в это время Хармс и Введенский были приняты в ленинградское отделение Всероссийского Союза поэтов. В сборниках Союза по­этов 1926 и 1927 годов появились по два их стихотворения. Эти стихи останутся единственными их “взрослыми” произведе­ниями, которые им суждено будет увидеть напечатанными.

Впрочем, “чинари” и не особенно стремились тогда быть напечатанными. Главной формой их деятельности стали выступ­ления с чтением своих стихов - в клубах, ВУЗах, литературных кружках.

Несмотря на то, что Хармс и Введенский давно отказались от попыток создания “фонической музыки” и перенесли центр тяжести экспериментов на такие элементы, как ритм и рифма, синтаксическая валентность слова и т.п., их стихи не стали доступнее “массовой аудитории” периода ликбеза. В лучших традициях “коммунистической культуры” слушатели отвечали аг­рессивностью на все непонятное. Иногда в публике вспыхивали скандалы. Один из таких скандалов произошел во время выступ­ления “чинарей” на собрании литературного кружка Высших кур­сов искусствоведения 30 марта 1927 года.

Желая положить конец выступлениям обэриутов в общежити­ях, клубах, воинских частях и т.д. ленинградская молодежная газета “Смена” поместила статью “Реакционное жонглерство” (9 апреля 1930 года), имевшую подзаголовок: “Об одной вылазке литературных хулиганов”. Тут прямо говорилось, что “литера­турные хулиганы” (=обэриуты – примечание наше – А.Л.) ничем не отличаются от классового врага. Автор статьи воспроизво­дил, очевидно, реальный диалог “пролетарского студенчества” с обэриутами: “Владимиров (самый молодой обэриут Юрий Влади­миров – примечание наше – А.Л.) с неподражаемой нагластью назвал собравшихся дикарями, которые попав в европейский го­род, увидели там автомобиль.

Левин (прозаик, обериут Дойвбер Левин – примечание наше – А.Л.) заявил, что их “пока” не понимают, но что они един­ственные представители действительно нового искусства, кото­рые строят большое здание.

- Для кого строите? - спросили его.

- Для всей России, - последовал классический ответ”[5].

9 апреля 1930 года можно считать датой прекращения суще­ствования Объединения реального искусства - одной из послед­них литературных групп в России первой половины XX века. Оставалось всего два года до создания единого Союза советских писателей с единым для всех методом социалистического реализма.

Вероятно, статья Нильвича в журнале “Смена” стала одной из причин ареста Хармса и Введенского в самом конце 1931 го­да, хотя формально поэты проходили по делу издательства “Детская литература”. Приговор был сравнительно мягким - ссылка в Курск, а хлопоты друзей привели к тому, что уже осенью 1932 года Хармс и Введенский смогли вернуться в Ле­нинград.

Кроме статьи Нильвича, был еще донос, который составили сами представители пролетарского студенчества ЛГУ и в кото­ром прямо спрашивалось, как это Союз поэтов может терпеть в своих рядах подобных литературных хулиганов.

Позади остались две единственные “взрослые” публикации Даниила Хармса - по стихотворению в каждом - в двух сборни­ках Союза поэтов (в 1926-м и 1927 годах).

Стремился ли Хармс к публикации своих “взрослых” произ­ведений? Думал ли о них? Полагаем, что да. Во-первых, таков закон всякого творчества. Во-вторых, есть и косвенное свиде­тельство, что он свыше четырех десятков своих произведений считал готовыми для печати, но при этом не делал после 1928 года никаких попыток опубликовать что-то из своих “взрослых” вещей. Во всяком случае о таких попытках пока неизвестно.

Больше того, - он старался не посвящать своих знакомых в то, что пишет. Художница Алиса Порет вспоминала: “Хармс сам очень любили рисовать, но мне свои рисунки никогда не пока­зывал, а также все, что он писал для взрослых. Он запретил это всем своим друзьям, а с меня взял клятву, что я не буду пытаться достать его рукописи”[6].

Специфика работы Хармса, начиная с 1932 года, претерпела значительные изменения. Конечно, ни о каких публикациях, ни о каких выступлениях речи уже быть не могло. Общение бывших обэриутов и близких им людей проходило теперь на квартирах. Собирались обычно по воскресеньям - Хармс, Введенский, Ли­павский, Друскин, Заболоцкий, Олейников, вели интереснейшие беседы на литературные, философские и другие темы. Леонид Савельевич Липавский кратко записывал их, и ему мы обязаны замечательными “Разговорами”, которые помогают понять сам характер процесса общения писателей и философов в узком дру­жеском кругу, который они сами называли “Кружок малограмот­ных ученых”. Деятельность этого кружка продолжалась несколь­ко лет. Уже не было в живых Владимирова и Вагинова - они умерли от туберкулеза. Отошел от своих бывших соратников И. Бахтерев, а вскоре и Заболоцкий. Но - жизнь продолжалась.

К концу тридцатых годов кольцо вокруг Хармса сжимается. Все меньше возможностей печататься в детских журналах Ленин­града - “Чиж” и “Еж”. А после публикации знаменитого стихо­творения “Из дома вышел человек...” Хармса не печатали почти целый год. Следствием этого стал совершенно реальный голод. В 1937 и 1938 годах нередки были дни и недели, когда они с женой жестоко голодали. Не на что было купить даже совсем простую еду. “Я все не прихожу в отчаяние, записывает он 28 сентября 1937 года в дневнике. - Должно быть, я на что-то надеюсь, и мне кажется, что мое положение лучше, чем оно есть на самом деле. Железные руки тянут меня в яму”.

Второй арест, в 1937 году, не сломил его. После скорого освобождения он продолжал творить.

Начало войны и первые бомбардировки Ленинграда усилили у Даниила Ивановича чувство приближающейся собственной гибели. С одной стороны, его легко мог погубить призыв в армию: там не нужны были немецкие пуля или снаряд, просто более непри­способленного к армии человека, чем Хармс, трудно было себе представить; с другой - от бомбы или от снаряда можно было погибнуть и в городе. Со свойственным ему пессимизмом Хармс говорил своим близким: “Первая же бомба попадет в наш дом”[7]. Бомба действительно попала в дом Хармса на ул. Маяковского, но это случилось позже, когда ни его, ни его жены там уже не было.

Гром грянул в августе 1941 года. Хармс был арестован за “пораженческие высказывания”. Длительное время никто ничего не знал о его дальнейшей судьбе, лишь 4 февраля 1942 года Марине Малич сообщили о смерти мужа. Как выяснилось впо­следствии, Хармс, которому угрожал расстрел, симулировал психическое расстройство и был направлен в тюремную психиат­рическую больницу, где и скончался в первую блокадную ленин­градскую зиму - от голода или от “лечения”. Видимо, арест его не был случайным: в том же месяце - августе - чуть ли не в тот же день в Харькове арестовали Введенского. К Харькову приближались немцы и должны были вот-вот занять город; за­ключенных эвакуировали на поезде, и где-то в дороге Введен­ский погиб. По одним сведениям, - от дизентерии, по другим, - он ослабел от голода и был застрелен конвоем.

Уже слабея от голода, его жена, М.В. Малич, пришла в квартиру, пострадавшую от бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича, Я.С. Друскиным, сложила в небольшой чемоданчик рукописи мужа, а также находившиеся у Хармса рукописи Вве­денского и Николая Олейникова, и этот чемоданчик как самую большую ценность Друскин берег при всех перепитеях эвакуа­ции. Потом, когда в 1944-м году он вернулся в Ленинград, то взял у сестры Хармса, Е.И. Ювачевой, и другую чудом уце­левшую на Надеждинской часть архива.

Хармс, постоянно меняющий при жизни имена, не изменял себе в жизни и творчестве. Нищета и гонения не сломили гор­дого духа писателя. Хармс жил и творил в самые мрачные годы, “Я участвую в сумрачной жизни” - эти слова О. Мандельштама он мог бы повторить с полным правом.

Хармс не был нужен русской литературе, это очевидно. Русская литература с таким трудом переносила его присутствие в себе, что Хармсу пришлось умереть. Чем быстрее, тем лучше - в тридцать шесть лет.

Многие познакомились с Хармсом благодаря ксерокопиям, бледным, а местами - и вовсе неразборчивым, на которых его собственные труды драматически перемешались с анонимными подделками. Эпопея продолжается по сей день.