ИДЕЙНО-ХУДОЖЕСТВЕННАЯ СПЕЦИФИКА РОМАНА

2.3. ИДЕЙНО-ХУДОЖЕСТВЕННАЯ СПЕЦИФИКА РОМАНА

Астафьева можно назвать натуралистом по скрупулезной точности передачи действительности. Как отмечает критик «такая точность коробит»; «сам автор следует за непринужденностью самоновейшей эстетики»¹. Поэтому поводу остается только цитировать: «приказано следить, чтоб новобранцы ходили по нужде подальше в лес, бить палкой тех, кто вздумает мочиться в казарме»;

«наутро нассано было возле нар, подле дверей, в песке сплошь белели солью свежие лунки»;

«в лесу все вокруг было испятнано мочой, всюду чернели застарелые коричневые и свеженькие желтенькие кучи»;

«в отхожем месте было так заложено, так вонько и скользко…»;

«ночью обитатели казармы не успевали ли не хотели выбегать на улицу, мочились на лестнице, в притвор. Их ловили, били, заставляли отдалбливать желтый лед в притворне, но все равно в дверь тянуло так, что до самых нижних нар лежала полоса изморози…»;

«…да служивые и не доносили до этого жалкого сооружения добро, сами же потом долбили, лопатами скребли вокруг, вперебор ругаясь, обещая переломить шеи и ребра тем, кого застигнут на непотребном месте при непотребных действиях».

Как видим, автор не пытается уйти от этого вопроса, которого мастерски избегали писатели и режиссеры военных фильмов. Он хочет со всей достаточностью донести любую мелочь, затрагивающую жизнь солдата, поэтому и выплывают иногда цитаты, не способные приобщить к эстетической красоте слова читателя.

«За длинными, грубо сколоченными из двух плах прилавками, прибитыми ко грязным столбам, прикрытыми сверху тесовыми корытами наподобие гробовых крышек, стояли военные люди, склоненные как бы в молитве к прилавкам – потребляли пищу из алюминиевых мисок… Меж столов и подле раздачи грязь вовсе глубока и вязка… Возникали стычки, перекатно гремел мат, сновали воршики, больные, изнеможенные люди подбирали крошки, объедки со столов и под столами».

«Меж столов сновали серые тени отпустившихся, больных людей – не успеет солдат выплюнуть на стол рыбью кость, как из-за спины просовывается рука, цап ту кость, миску вылизать просят, по дну таза ложкой или пальцем царапают».

Мы видим, что священный обряд приема пищи, сводится в романе к набиванию желудка – ведь «военное время – это голодное время». Мысли о пище преследуют солдат повсеместно: они думают об этом во время политзанятий, во время тренировок с фанерным оружием, а затем во время окружения и штурма немецких подразделений. Люди забывают, что можно есть не торопясь, наслаждаясь вкусом; их главная задача – поглотить все как можно быстрее, пока у тебя не забрал это более сильный «товарищ». Обслуживающий персонал забывает мыть, убирать столовую; повара перестают чистить картофель, и солдаты с жадностью поглощают очистки, «после мучаясь животами».

Астафьев показал страшную, грязную, «вонючую» реальность, но ведь в это время и в этом месте не могло быть по-другому. «А здесь вот ни тебе молитвы, ни тебе покаяния, воистину антихристово пристанище, бесовское ристалище».

«Мухота, воронье, крысы справляли на берегу свой пир. Вороны выклевывали у утопленников глаза, обожрались человечиной и, удобно усевшись, дремали на плавающих мертвецах…».

Такая окружающая среда уподобляет себе своих обитателей. Они подстать ей, - такие же чумазые, опустившиеся и свыкшиеся с действительностью. Автор откровенен при описании завшивленного люда: «слышнее делалось вшей в паху, под мышками, особенно под поясом – жжет, чешется тело, шею будто ожогом опетляло»;

«Лешка шарит под бельем, лезет под мышки, в мотню, вылавливает тварей…».

Образу этого паразита Астафьев уделяет немалое место. В этом можно усмотреть аллегорию: маленькое, вроде бы нестрашное; но в своей массе, несущая людям смерть, вша сравнивается с теми «врагами народа», с теми пропагандистами-коммунистами, которые всю войну прятались в тылу, создавая видимость работы и губя невиновных людей. «Наши (вши) – юркие, с круглой черненькой жопкой, неустанную труженицу напоминают, поднялись вот ни свет, ни заря, работают, жрут». И автор уверен, что не долго им осталось мучить человека, уже вскоре все они будут «прокляты и убиты». «Упираются пленные зверюги, лапами в брюхи пальцев, задами вертят, если б кричать умели, так всех бы на плацдарме воплями разбудили!… Но никакой пощады им нет, этим постоянным врагам социализма: щепотью их связист вынимает и отпускает их на волю, не на долгую – уронит вниз к ногам и обувью их заживо стопчет, похоронит: не кусайся, не ешь своих, жри фрица, пока он еще живой».

Сначала, вспомним старую, как мир, истину: «Господь терпел, и вам велел, бедный да возблагодарит богатого, слабый да убоится сильного, больной пусть уступит место здоровому… Как бы отталкиваясь от этих слов ведет свое повествование автор; перед нами вновь и вновь происходит естественный отбор, идет борьба за существование: юный изгой освобождает место на нарах и за обеденным столом более сильному, способному еще постоять за Россию-матушку. Астафьев, идя на этот шаг, не стесняется в выборе средств для достижения заданного эффекта. И вырастают перед нами образа загнивших, «затюканных» солдат, которые все стерпят, свыкнутся, перебьются, и если выживут, то найдут кого-то еще, кому преподать ту же науку: терпи и подчиняйся.

Например, Попцов: «истаскавшийся по помойкам, оборвавшийся на дровах, измылившийся на мытье полов и выносе нечистот»; «синюшный, дрожащий», «С нехорошим отеком на лице, псиной воняющий».

«В санчасть Попцова не брали, он там всем надоел, на верхние нары не пускали – пообмочит всех».

«Все более стервенеющие сослуживцы били Попцова, всех доходяг били, а доходяг с каждым днем все прибавлялось и прибавлялось».

Есть и групповые портретные характеристики: «на нижних нарах ютились горемыки больные, на которых дуло из неплотно закрытой двери, тянуло от сырого пола, и как их … не наказывали, они волокли на себя всякое тряпье, вили на нарах гнезда. Стащенные за ноги, сброшенные на пол, снова и снова упрямо заползали на нары, … только бы не на мороз в мокрых, псиной пропахших штанах».

«Писатель, живописующий и проклинающий войну полвека спустя, что-то, должно быть, существенное хотел добавить к нашему устоявшемуся, консервативному пониманию вещей, хотел просветить нас, привлечь на свою сторону – сторону обвинения»¹.

Новейшее описание казармы, сделанное в пору всеобщего душевного раскрепощения, а именно в начале 90-х годов, не могло обойтись без воспроизведения непристойностей. Астафьев попытался объединить литературу и жизнь, сделав их «единым непотребством». Многие современные критики не ставят этот прием в заслугу автора. Например, Дедков И. По этому поводу размышляет: «…непристойное слово и жест – важнейший элемент правды, и без них образ всякой жизни, а тем более казармы, пресен и фальшив. Но тогда почему помяловские, воронские, решетниковы, левитовы и другие бурсуки, а также дворяне, вроде Толстого и Тургенева, насчет этой правды прекрасно осведомленные, как-то удержались в старомодных рамках, и несмотря на это свое ханжество, не только не забыты, но и чтимы?»¹. В рамках таких эстетических соображений можно привести доводы в защиту автора: новое время без надсмотрщиков-моралистов взращивает свободную литературу демократической эпохи, специально созданную для нового читателя без предрассудков и комплексов. И заслугой автора является фиксация бранной речи в языке солдат, которая не была преувеличенной, а отражала страшную действительность, где вели счет жизням, а не красивым сказанным словам.

И поэтому видим мы в романе смелых, решительных, грозных врагов противнику бойцов, не стесняющихся в выражениях. Очень интересен эпизод столкновения капитана Мельникова и Лехи Булдакова. Меньшиков – это политический налетчик, бессмысленный, невежественный энтузиаст и тупой безбожник. Лик у него «серый», голос «зычный», сознание «заморенное», складки на шинели «бабьи», которые сгоняются на «костистую выгнутую спину» - создается впечатление, что такого жалеть не стоит, и потому смешно и весело, когда Леха, спасенный войной от тюрьмы, поманив пальцем Мельникова, «вытянул кадыкастую шею и, наплевав сырости в ухо комиссару, шепотом возвестил: «Не стращай девку мудям, она ведь видала!», и тут же сказался припадочным. И автор почти сразу же добавляет: «Бойцы уважали Леху Булдакова за приверженность к чтению газет, за политическую грамотность», но забывает отметить, что еще превозносили тех, кто мог «попросту» ответить начальнику, кто ставил рекорды наглости и бесстыдства.

«Матерщина в романе, как и в жизни. Пособник, спутник и провокатор жестокости и замства. Она воспроизводится как бытовая повседневность, как выражение постоянной озлобленности, пустоты, нравственной атрофии. Она – как мгновенный спуск к определенному уровню мышления и понимания (упрощения) человека. Существование в тексте отнимает у матерщины всякий автоматизм, и она красуется, лезет в глаза и звучит вызывающее: вот она я, прорвалась! Из романа она возвращается в том же самом качестве пособника жестокости. Литературная реабилитация или легализация мата лишь закрепляет его права на внезапное, бесцеремонное вторжение в мир читательской души»¹.

Конечно, есть у Астафьева очень «сильные» цитаты, в которых можно обойтись без ругани; но именно спуск на разговорно-обиходную речь окоп позволяет понять глубину трагедии современности: «Да мудаки такие же, как у нас, проебли, прокутили Родину, теперь вот спасают».

Лешка Шестаков наиболее близкий автору персонаж, вспоминая детство и ругань отца, удивлялся, как черный потолок бани не обрушивался на «осквернителя слова, веры, материнской чести», и, значит по малолетству чувствовал что-то нехорошее, но теперь, огрев «по башке черпаком» сержанта, соли ввергается в пучину жестокости и «чернословия».

Казарма орет, визжит, взлаивает, материт весь свет, и порядок в ней наводят выверенным способом: «Старшина для примера сьрасывал со второго или третьего яруса первого бойца. Тот, загремев вниз, ударившись об пол, вопил, ругался; осатаневшие дневальные лупили уже всех подряд прикладами макетов, с боем, тычками, пинками выдворяли на мороз разоспавшихся вояк».

Вкладывая в «Проклятых и убитых» эти «мощные средства языка, Астафьев не выступил как новатор. К «чернословию» он прибегнул не первым, а вслед за другими искателями «новой художественно-эстетической выразительности», хотя те искали ее совсем в других целях, более близких к содержательной стороне мата»¹. Кроме того писатель нуждался в доказательствах, что русский народ сбит «с круга и хода» - этот пласт лексики стал одним из них.

Истинная новизна обнаружилась в другом, ее можно определить так: коллективная мысль и страсть.

Многие герои в романе думают как бы вместе и одиночество, одними и теми же словами. Прочтем следующее: «Сколько же он (Мельников) голов позамутит, сколько слов попусту изведет», - думали старшина Шпатор и старший сержант Яшкин» или «мальчик, сапсем мальчик убили, - уткнувшись в грудь своего старшого, тряслись казашата».

Мыслить коллективно всегда легче, ведь индивидуальность способна доставить массу хлопот, она «скрадывается, растворяется, ее как бы накрывает высокой волной единодушия и ее уже не видно, она как та ускользающе малая величина, которой позволительно пренебречь.

Пытаясь изобразить поведение какого-либо человеческого множества, художник испытывает тот же соблазн, и тогда у его героев оказывается одна голова на всех и единая нервная система»².

Например, «Народ грохнул и окончательно проснулся», «народ одобрительно шевельнулся, коротко всхохотнул», «сплошь думающие о доме, парни вздрогнули всей толпою», «публика разом присмирела», «публика на суде вся сплошь на стороне подсудимого».

Это соединение человеческого разнообразия в одну слитную реакцию, не обычный прием, передающий общее настроение. Он должен был подтвердить и доказать количественно то, что не один кто-то думал негодующе о стонущей, грязной реалии, а все – сплошь тосковали и негодовали.

Едва переступив порог казармы, они – «вчерашние школьники; зеленые кавалеры и работники», «дети рабочих, дети крестьян, спец переселенцев, пролетариев, проходимцев, воров, убийц, не видевшие ничего человеческого» - были приведены к абсолютному обезличиванию, и начинали «полагать» единым дружным хором, сраженные страхом. Еще бы, им предстояла «подвальная крысиная жизнь» и общество людей, «превращенных в животных». Что может быть хуже и страшнее?. «По костеркам и остаткам пиршества возле них можно было угадать, что люди дошли до самой страшной крайности: как-то умудрялись некоторые уходить из лагеря, хотя тут все время занимали их трудом и видимостью его, в степях и оврагах раскапывали могильники павшего скота, обрезали с него мясо. И уже самый жуткий слух – будто бы у одного из покойников оказались отрезаны ягодицы, будто бы их испекли на потаенных костерках…».

Трагическое коллективное мироощущение (невозможно, заказано, недоступно!) ощущается везде. Например, когда картавый баловень судьбы «полуарменин-полуеврей» боец Васконян, который ничего до армии не видел «из пегсональной машины и театгавьной ожи», принимался рассказывать «собратьям по службе» о графе Монте-Кристо, королях «дети рабочих, крестьян» «с благоговением внимали сказочки о роскошном мире, вердо веря, что так оно, как в книгах писано, и было, да все еще где-то и есть, но им-то, детям своего времени и, как Коля Рындин утверждает, Богом проклятой страны, все это недоступно, для них жизнь по Божьему велению и правилу заказана».

«Страна проклята Богом, сохранить силы и бодрость невозможно, роскошный мир богатых и удачливых недосягаем, жизнь по Божьим заветам запрещена. Что остается? Остается все-таки выжить, и – выживут, перетерпев три месяца – нет, не тюрьмы, не лагеря, на арбойтслагеря, даже не бурсы с их-то сроками, а казармы, и выжить дальше, хотя дальше, скорей всего, и настанет то самое «невозможно». Останется еще вера в Бога, и писатель настаивает (P.S. как говорилось выше) на ее заметном присутствии (бойцы крестятся, кто-то шепчет молитвы), однако, его герои чувствуют себя обделенными: жизнь по Божьим установлениям им не дозволена («заказана»)… Даже «старообрядец» Коля Рындин не понимает, что жить по Божьему велению не запретить, нет ни у кого таких сил, а истинная вера не нуждается в ее нарочном обнаружении перед всеми»¹.

Бог, понимаемый Астафьевым, - последний заступник, ведь он может пощадить и помиловать. Автор хотел поставить в заслугу своим героям их пробудившуюся религиозность, но коллективность пробуждения заставляет усомниться в глубине и искренности этого чувства у большинства.

Возвышаются в этом случае немногие: братья Снегиревы и замечательный Коля Рындин «несгибаемый» в защите своей веры. Всей «политической и сексотной кодле» не удалось согнуть его в «бараний рог». «Слова о том, что все эти молитвы, обращенные к Богу, есть кликушество и мракобесие, что только научный коммунизм и вера во всемогущего товарища Сталина могут спасти страну и народ, вбивали Колю Рындина в еще большее опустошение, в бесчувственность». Каждый из красноармейцев, «кто еще не совсем разучился думать» считали его «положительным примером», «несгибаемым человеком», который гнется «только перед Богом в молитве», кто «не пасует перед трудностями, … положил он на все увещевания и угрозы агитаторов – ублюдков». Но почему же тогда Бог и его карает? – «Есть прегрешения в его роду», соединившись в колхозе с «деревенскими пролетариями», вовсе «испоганились». И потому «не допускает» Бог его молитву «о милости к служивым» и карает его «вместе со всеми ребятами невиданной карой, голодью, вшами, скопищем людей, превращенных в животных».

Коллективная мысль у героев Астафьева всегда как бы в легком тумане, если бы его герои думали по одиночке, то они не просто бы ужасались убийству *например, братьев Снегиревых), а поняли: почему оно допущено, по чьей слабости и равнодушию, по чьему служебному усердию; увидели бы как просто сработал карательный механизм. Но Астафьев задумал иначе: потрясение и возмущение должны были прекратить все вопросы и сомнения, ведь чем больше утверждается грозная формальность происходящего, тем меньше претензий к человеку. Поэтому освобождается от ответственности чувствительный особист Скорик, «бедный комроты Шапошников» и др. Их общее возмущение похоже на «волнение в войсках», но все это быстро обрывается, и все освобождаются от ответственности – ведь никто ничего не может. Это только большая толпа людей, где любая индивидуальность боится взять на себя ответственное решение. «Герои Астафьева – судьи над другим, не над собой, им легче»¹. Здесь мы можем отыскать знакомую проблематику 60-70-х годов, которая с новой силой отозвалась в 90-х: терзания на тему «Может ли быть борцом одинокий человек?», «Кто сможет выиграть «бой» человек или коллектив, масса?».

Астафьев в романе «Прокляты и убиты» вывел формулу окончания войны: «не было победы, а тем более Победы, потому что мы просто завалили врага своими трупами, залили его своей кровью». Автор смог поднять эту тему с какой-то особой, ожесточенной страстностью, несомненно, подсказавшей ему и страшное, неслыханное еще на Руси название его последнего романа – «Прокляты и убиты». Достаточно произнести эти жуткие слова, чтобы понять, почему сегодня Победа отнята от нас».

«Но в Германии ничего не знают об истинных потерях на фронте. И в России о своих потерях не знают – все шито-крыто. Два умных вождя не хотят огорчать свои народы печальными цифрами. Скорее командование трусит сказать правду народу, правда эта сразу же притупит позолоту на мундирах».

И не потому ли во вступительной статье к первой книге «Чертова яма», «От автора» «Астафьев обращается к читателю, как бы раскрывая основную идею своего романа, со словами: «О, родина моя! О, жизнь! О, мой народ! Что вы есть-то? Чего еще надо сделать, чтобы прозреть, воскреснуть, не провалиться в небытие, не сгинуть? И если ты еще есть, мой народ, может вслушаешься в вещие слова современного гонимого поэта:

А может, ты поймешь сквозь муки ада,

Сквозь все свои кровавые пути,

Что слепо верить никому не надо

И к правде ложь не может привести».

Из последних строк четверостишья мы начинаем явственнее понимать, для чего писатель вводит в роман такие жуткие идеи о наказании Господнем; проблемы, не затрагивающие поражения и удачи; грязные натуралистические особенности войны; образы; которые «убиты» или «прокляты» веками: «Вы слышали, что сказано древним:

«Не убивай. Кто же убьет, подлежит суду»

«А я говорю вам, что всякий, гневающийся

На брата своего напрасно, подлежит суду…»

(эпиграф ко второй книге «Плацдарм»)

Ведь автор видит свою задачу именно в описании правды войны, и потому здесь не может быть пленяющей нас эстетики, сверхпатриотизма и сверхлюбви.

ЛИТЕРАТУРА

Ануфриев А.Е. Особенности психологического анализа в рассказах В. Астафьева 60-х годов//Идейно-стилевое многообразие советской литературы. – М., 1982. – с.119-127.

Астафьев В. Прокляты и убиты. Часть 1. «Чертова яма». – М., 1994. – 512 с.

Астафьев В. Прокляты и убиты. Часть 2. «Плацдарм». – М., 1994. – 480 с.

Астафьев В. Сопричастный ко всему живому//Лауреаты России: Автобиография российских писателей. – М., 1980. – Кн. 3. – с. 5-29.

Большакова А. Слышать боль каждого: [О творчестве В. Астафьева]//Москва. – 1984. - №5. – с.195-197.

Давыдов Б. О книге «Прокляты и убиты»//Нева. – 1995. - №5. – с.201.

Дедков И. Объявление войны и назначение казни//Дружба народов. – 19993. - №10. – с.185-202.

Ершов Л.Ф. Виктор Астафьев и лирико-философская проза//Рус. лит. – 1984. - №1. – с.75-89.

Ершов Л.Ф. Дорогой памяти: Виктор Астафьев//Ершов Л.Ф. Память и время. – М., 1984. – с.190-212.

Ершов Л.Ф. Три портрета: Очерки творчества В. Астафьева, Ю. Бондарева, В. Белова. – М.: Правда, 1985. – 48 с.

Есаулов Сатанинские звезды и священная война//Новый мир. – 1994. - №4. – с.224-240.

Жулинский Н.Г. Человек в литературе. – Киев: Наукова думка, 1983. – 303 с. О творчестве В.П. Астафьева, с.84, 93, 118,129, 209.

Журавлев С.И. Эта война должна быть последней! (О Викторе Астафьеве)//Журавлев С.И. Память пылающих лет: Соврем. проза о Великой Отечественной войне. – М., 1985. – с.139-154.

Иванов Д. Контуры жизни: Из дневника критика: (О творчестве В.П. Астафьева). – М.: Современник, 1984. – 255 с.

Клитко А. Парение духа и земные материи//Сиб. огни. – 1983. - №6. – с.148-155.

Кузичева А. «Прокляты и убиты»//Книжное обозрение. – 1993. - №52, 31 декабря. – с.19.

Куняев С. Там, где рождается слово: По следам творчества Виктора Астафьева//Лит. учеба. – 1983. - №3. – с.119-126.

Курбатов В.Я. Миг и вечность: Размышления о творчестве В. Астафьева. – Красноярск: Кн. из-во, 1983. – 166 с.

Ланщиков А.П. Возраст судьбы: [В.П. Астафьев и др.]. – М.: Современник, 1985. – 365 с.

Литература пятидесятых-восьмидесятых годов//История русской советской литературы. – М., 1986. – с.389-440.

Мир прекрасный и яростный: [О творчестве В. Астафьева]//Знаменский А. Убежденность. – Краснодар, 1986. – с.125-144.

Мяло К. Мертвых проклятье//Наш современник. – 1995. - №6. – с.186.

Овчаренко А. Герой и автор в творчестве Виктора Астафьева//Москва. – 1986. - №4. – с.184-195.

Память войны в творчестве В. Астафьева и В. Распутина//Великая Отечественная война в современной литературе: (Сб. ст.) – М., 1982. – с.240-243, 255-261.

Петелин В. Мятежная душа России: (Споры и размышления о соврем. рус. прозе). – М.: Сов. Россия, 1986. – 384 с.

Прищепа В. Без крови и страданий: (О воен. повестях В. Астафьева)//Учит. газ. – 1984. – 5 июня.

Прищепа В. Ответственность художника//Заполяр. правда. – 1984. – 13 июня.

Сургеков Вч. Астафьев снова пишет о войне//Литературное обозрение. – 1993. - №10. – с.2-10.

Чекунова Т.А. Нравственный мир героев В. Астафьева/Моск. обл. пед. ин-т им. Н.К. Крупсокй. – М., 1983. – 30 с.

Юдалевич Б. Пришел солдат с фронта…: (К 60-летию В. Астафьева)//Сиб. огни. – 1984. - №5. – с.136-140.

Янковский Н. Виктор Астафьев: Очерк творчества. – М.: Сов. писатель, 1982. – 272 с.

1 Давыдов Б. О книге «Прокляты и убиты»//ТВО. – 1995. - №5. – с. 201.

1 Астафьев В.П. Библиографический указатель. – Красноярск: Издательство Красноярского у-та, 1989. – с. 4.

1 Астафьев В. П. Сибиряк. – Пермь: Книжное издательство, 1959. – с. 26.

2 Астафьев В.П. Перевал//Урал. – 1959. - №5. – с. 43-104.

3 Яновский Н. Виктор Астафьев: Очерк творчества. – М.: Советский писатель, 1982. – 272 с.

1 Стародуб: повесть//Прикамье: Альманах. – 1959. - №27. – с. 3-35.

1 Астафьев В. Кража//Сибирские огни. – 1966. - №8. – с. 3-83; №9. – с. 21-85.

2 Астафьев В. Пастух и пастушка: Современная пастораль//Наш современник. – 1971. - №8. – с. 2-70.

1 Астафьев В. Печальный детектив: Роман//Октябрь. – 1986. - №1. – с. 8-74.

1 Есаулов Е. Сатанинские звезды и священная война//Новый мир. – 1994. - №4. – с. 224.

1 Есаулов Е. Сатанинские звезды и священная война//Новый мир. – 1994. - №4. – с. 224.

1 Есаулов Е. Сатанинские звезды и священная война//Новый мир. – 1994. - №4. – с. 237.

1 Сургаков В.С. Астафьев снова пишет о войне//Литературное обозрение. – 1993. - №10. – с. 2-10.

1 Дедков И. Объявление войны и назначение казни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с. 187.

1 Кузичева А. Прокляты и убиты//Книжное обозрение. – 1993. – 31 декабря. – с. 19.

1 Есаулов Е. Сатанинские звезды и священная война//Новый мир. – 1994. - №4. – с.226.

2 Кузичев А. Прокляты и убиты//Книжное обозрение. – 1993. – 31 декабря. – с. 19.

1 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.187.

1 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.189.

1 Там же, с.190.

1 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.190.

1 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.191.

2 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.192.

1 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.193.

1 Дедков И. Объявление войны и позначение козни//Дружба народов. – 1993. - №10. – с.199.