Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира

64069
знаков
0
таблиц
0
изображений

Основная задача данного раздела – показать метафору в действии, т.е. раскрыть механизмы метафоризации, приводящие к формированию новых наименований. Как известно, сам термин "метафора" используется в двух значениях–как результат и – реже – как процесс. Именно этот последний, деятельностный аспект метафоры самым непосредственным образом связан с человеческим фактором в языке: благодаря ему в языковых средствах запечатлевается все то национально-культурное богатство, которое накапливается языковым коллективом в процессе его исторического развития.

Общеизвестно, что основная функция любого тропа состоит в образовании некоторого нового понятия и любой троп как "иносказание" (в самом широком понимании этого термина) возбуждает сеть ассоциаций, сквозь которую действительность, воспринимаемая сознанием, воплощается в языковой форме. Ассоциации, возбуждаемые в процессе формирования тропов - метафоры, метонимии, гиперболы и т.п., дают основание, усматривая сходство или смежность между гетерогенными сущностями, устанавливать их аналогию, и прежде всего между элементами физически воспринимаемой действительности и невидимым миром идей и страстей, а также различного рода абстрактными понятиями, создаваемыми разумом в процессе "восхождения" от умозрительного, абстрактного представления о действительности к конкретному ее постижению.

Существуют достаточно общие принципы, в соответствии с которыми сознание человека, антропоцентрическое по своей природе, организует непредметную действительность по аналогии с пространством и временем мира, данного в непосредственных ощущениях. Так, пространственные координаты осмысляются как высокое или низкое в человеке, то, что впереди осознается как будущее, а оставшееся позади-как прошлое: проявление, благородного начала обозначаются посредством прилагательного высокий (высокие чувства, стремления, помыслы), недобрые замыслы обозначаются как низкие и низменные (низменные чувства, низкие побуждения, мысли); ориентация вправо мыслится как "истинный" путь - праведный или правильный, как правда; верх воспринимается как кульминация некоторого (обычно приятного) состояния (быть на верху блаженства, на седьмом небе, в зените славы), а низ - как символическое пространство "грехопадения" (ср. готовность провалиться от стыда, сквозь землю, ср. также низвергнуть, низложить, опускаться на дно жизни и т.п.). Как пишет Вяч. Вс. Иванов, "физическая ориентация человека в мире служит основой для того описания мира, которое закреплено в языке" [Иванов, 1976, 29].

По антропоцентрическому канону создается та "наивная картина мира", которая находит выражение в самой возможности мыслить явления природы или абстрактные понятия как "опредмеченные" константы, как лица или живые существа, обладающие антропоморфными, зооморфными и т.п. качественными, динамическими и ценностными свойствами, например: рус. Дождь идет, hcm.es regnet, англ. It is raining; ср. также: Червь сомнения подтачивает его волю; Сомнение гложет меня;Радость охватила мою душу; Он настоящий медведь и т.д. [подробнее см.: Гачев, 1967; Давыдов, 1982; Телия, 1981].

В основе тропеических механизмов лежит и антропометрический принцип, согласно которому "человек - мера всех вещей". Этот принцип проявляется в создании эталонов, или стереотипов, которые служат своего рода ориентирами в количественном или качественном восприятии действительности. Так, в русском языке слово бык служит и для обозначения здорового, мощного человека, но обычно мужчины, а не женщины или ребенка, отсюда невозможность выражений *Маша здорова как бык, *Ребенок здоров как бык; осел употребляется для характеристики упрямства человека, хотя у самого осла вряд ли такой "упрямый" норов, и т.п.

При исследовании картины мира, закрепленной в языке, в той его части, которая организована тропами и их ассоциативными потенциями, необходимо учитывать прежде всего роль каждой из разновидностей тропов, а их,, как известно, достаточно много, хотя границы между видами тропов и различного рода фигурами речи провести затруднительно1. Кроме того, при изучении закрепленного в данном языке описания мира необходимо также выявить не только общие, универсальные принципы организации невидимой действительности, но и закономерности, предпочитаемые тем или иным языком - как самим его строем, так и национально-культурным сознанием его носителей.

Указанную проблему можно решать в двух аспектах-статическом и динамическом, включенном в контекст языковой деятельности [Щерба, 1974]. Первый дает представление о языковой картине мира как результате уже свершившегося процесса. Второй решает проблему, как делается » языковой образ действительности средствами того или иного языка. Обращение к материалу одного языка лишает исследователя возможности сопоставления и выявления ярких и неожиданных контрастов и тонких оттенков, но зато это позволяет уловить характерные для данного языкового отображения тенденции, связанные с обычными для определенного языкового коллектива ассоциациями.

'Отграничение тропов от фигур речи и само разграничение тропов, в котором помимо метафоры были выделены метонимия, синекдоха, гипербола, катахреза и т.д.-всего, по данным разных авторов, от 14 видов (у Квинтилиана) до 37, -было осуществлено еще в эллинистическую эпоху после Аристотеля. Но все же наиболее употребительным и универсальным тропом признается метафора, которая, по > мнению Квинтилиана, служит "для поражения ума, сильнейшего означения предметов, более наглядного представления того, о чем идет речь" [подробнее см.: Жоль, » 1984, 54-62].

Одной из задач исследования является попытка установить и определить основные закономерности метафоризации, описать действие тех механизмов, которые присущи метафоре как тропу. Эта задача связана с необходимостью создания генеративной теории метафоры - необходимостью, которая в настоящее время осознается как у нас, так и за рубежом [см.: Жоль, 1984; Петров, 1985].

Посредством механизмов метафоры на основе сходства некоторых признаков реалии, уже названной в языке, и называемой реалии синтезируется новый идеальный объект - метафорически переосмысленное значение имени с целью наименования новой физически воспринимаемой реалии или явления либо же создания некоторого нового понятия в самом процессе его метафорического именования (ср. ножка стола, козырек крыши, где новые реалии получили лишь имя, и замораживание цен или луч надежды, где в акте метафоризации сформировались и сами новые понятия, получившие имя).

Основной целью работы является, таким образом, раскрытие роли метафоры как одного из наиболее продуктивных средств формирования вторичных наименований в создании языковой картины мира. Эта по- ^ следняя, как отмечалось выше, обладает свойством "навязывать" гово- ^ ' рящим на данном языке специфичный взгляд на мир - взгляд, являю- , щийся результатом того, в частности, что метафорические обозначения, ^ "вплетаясь" в концептуальную систему отражения мира [Павилёнис, 1983, , 113-119], "окрашивают" ее в соответствии с национально-культурными традициями и самой способностью языка называть невидимый мир тем или иным способом. Тем самым языковая картина мира, в нашем понимании, во многом обусловлена явлением идиоматичное™ - как внутриязы-ковой, так и межъязыковой, но не сводится к ней, так как представляет собой тот продукт речемыслительной деятельности, который вносит семантическое членение (mapping) в действительность, уникальное для любого языка.

Включение в отображение действительности оказывается не только возможным, но даже и необходимым, поскольку язык служит не только целям общения, но и является хранилищем информации, накопленной языковым коллективом, который живет в определенной экологической среде, осваивая ее при сменяющихся, но характерных именно для него социальных условиях, для его культурного и гражданского развития и т.д. Тем самым язык фиксирует практически все, что принято считать национально-культурным достоянием народа - носителя языка. В,И. Ленин неоднократно указывал в разной связи, что язык не только отображает мир, но и творит его, при этом творит с отлетом фантазии, зигзагообразно [т. 29, с. 330].

Так, в наш век атом уже не рассматривается в научной картине как неделимая сущность, но в обиходно-бытовом сознании представление о неделимости атома сохраняется (до мельчайшего атома, ср. также сохранение этого представления в выражениях атомизм восприятия, атомистическая концепция и т.п.); выражения типа Солнце всходит, заходит, садится отражают эллинистическую картину мира эпохи Птолемеев, но продолжают использоваться и в наш век; представление о заходе или восходе и в наше время ассоциируется с периодами человеческой жизни, символами которой считаются звезды, отсюда - Его звезда закатилась; Он находится в зените славы и т.п.

Языковая картина мира не обязательно связана с устаревшими представлениями и не сводится к этимологическим рефлексам в значениях языковых сущностей, что характерно в основном для восприятия лингвистов, но не обычных, рядовых носителей языка. Существует много каналов, по которым происходит взаимодействие мышления о мире, языка как подспорного в этих мыслительных операциях средства и отражаемой действительности. В качестве одного из наиболее распространенных и в то же время наименее заметных проявлений этого взаимодействия можно привести случаи "опредмечивания" грамматическими средствами языка состояний, процессов и качеств (ср. надеяться и надежда, решать и решение, умный и ум и т.п.). Механизмы синтаксической транспозиции в сфере обозначения физически воспринимаемой действительности служат, видимо, только целям экономии языкового кода, выступая как "свертки" высказывания, в котором они играют роль предиката (ср.: Он бегает красиво, и это восхищает знатоков - Его красивый бег вызывает восхищение у знатоков, где ясно видна экономия речевых усилий за счет опредмечивания высказывания Он бегает красиво}. При означивании непредметных сущностей чаще всего действует транспозиция лексико-синтаксическая, которая не только меняет знак функции [Балли, 1955, 130-131 ], но и позволяет мыслить события, факты, качества и явления как некоторые аналоги предметов в невидимом мире. Так, в высказываниях twi^l Дикая злоба охватила его; То, что его авторитет лопнул, никого не удивило; Тяжелые мысли не давали ему покоя и т.д. само синтаксическое построение, в котором в позиции агента действия выступает имя, абстрактное по своему содержанию, а в качестве сказуемого-глагол, ассоциируемый с физическим действием, сама языковая организация мысли "навязывает" такую ее интерпретацию, согласно которой злость активна, она сильнее человека (охватывает его, а кроме того, может еще и мучить -душить, бесить и т.п., но ее можно и побороть, преодолеть и т.д.).

Необходимо обратить особое внимание на то, что в высказываниях типа: Прилив злости (или чувств) нахлынул на него; Сфера ее деятельности непрестанно расширялась; Горькие мысли притупились, и он погрузился в глубокий сон и т.п. - метафорические обозначения на поверхностно-синтаксическом уровне согласуются по их "буквальному" значению, а на глубинно-синтаксическом - по смыслу, соответствующему номинативному аспекту высказывания. Эти планы метафоры образуют ее вербально-ассоциативный потенциал, т.е. те связи, которые исходят и из "буквального" значения метафоры, и из ее реального смыслового результата.

Такого рода навязывание способа представления действительности и мышления о ней в определенном вербально-ассоциативном диапазоне (грамматическом, лексическом и синтаксическом), конечно же, не заслоняет истинного понимания происходящего. Однако нельзя отрицать и того (в свете сказанного выше), что язык - его инвентарь и правила комбинации - подключает к концептуальной модели мира, т.е. к его собственно понятийному [Павилёнис, 1983] отображению, и "наивную" картину мира, свойственную обиходному сознанию, а кроме того, еще и естественную логику языка2. Язык окрашивает через систему своих значений и их ассоциаций концептуальную модель мира в национально-культурные цвета. Он придает ей и собственно человеческую-антропоцентрическую - интерпретацию, в которой существенную роль играет и антропометричность, т.е. соизмеримость универсума с понятными для человеческого восприятия образами и символами, в том числе и теми, которые получают статус ценностно определенных стереотипов (к последним, например, относятся представления о лисе как о хитром животном, о камне как эталоне бесчувствия, о твердости как непоколебимости, о рабе как "образце" безволия и т.д.).

Мы не беремся обсуждать здесь гносеологические проблемы, связанные с вопросом о самой возможности национальной окраски понятий, о языковой призме, через которую преломляется видение универсума в некоторых его участках в соответствии с задаваемой языком точкой зрения на объект, а также с вопросом о том, в какой степени язык влияет на мировоззрение народа-носителя данного языка. Все эти проблемы лежат в иной плоскости, нежели предпринимаемая в данном разделе попытка рассмотреть, как языковая компетенция включается в концептуальную модель мира посредством метафоры. Однако необходимо заметить, что создавшаяся в результате такого включения языковая картина мира не дополняет, как считает ряд исследователей, некоторое "ядро" этой концептуальной системы и не служит ее "периферией" [Брутян, 1968: 1973; Васильев, 1974; Колшанский, 1975]. То, что принято называть языковой картиной мира,-это информация, рассеянная по всему концептуальному каркасу и связанная с формированием самих понятий при помощи манипулирования в этом процессе языковыми значениями и их ассоциативными полями, что обогащает языковыми формами и содержанием концептуальную систему, которой пользуются как знанием о мире носители данного языка.

Все эти составляющие языковую картину мира элементы, конструкции и ассоциируемые с ними поля представлений не просто "осколки" прежних концептуально-языковых систем или эмотивные "добавки" к бесстрастной концептуальной модели реальности. Эти средства, служащие материалом для формирования новых понятий, перерабатываются сознанием человека, творящим новые гносеологические образы элементов действительности. При этом в сфере отражения невидимого мира основной массив этих образов произведен именно при опоре на языковые сущности. Достаточно отметить, что такие, например, абстрактные понятия, как "добро", "сомнение", "решение", "воля", "долг" и т.п., не только сконструированы человеком как константы его внутреннего мира, но и получили развитие и детализацию при непосредственном участии вербально-ассоциативных механизмов. Ср., например, искоренить добро (или зло), где вскрывается осознание того, что эти сущности как бы имеют корни, т.е. что их причина достаточно постоянна (воспроизводима); в высказывании Сомнение закралось в ее душу очевидна ассоциация сомнения с чем-то затаенным, в сочетании червь сомнения-с чем-то разъедающим. Аналогичный образ можно продолжить на примере сочетаний потерять волю, воспитывать (в себе) волю (к победе), железная воля; сети заговора, цепь неудач, луч надежды, сын народа и т.д. Здесь не только метафорические обозначения, но и сами опорные наименования "проясняют" свою смысловую потенцию в данных комбинациях. И такие комбинации-не уникальные и случайные соединения: как правило, они составляют регулярные по смыслу парадигмы при опорных наименованиях. •Ср. общий смысл "место", где протекает деятельность и его выражение: поле деятельности, арена борьбы, сфера влияния, область исследования, а также на дне души, в глубине сознания и т.д. При этом ограничения в сочетании тех или иных слов обычно осмысленны. То, например, что долг не может сочетаться со словом низкий (ср. высокий долг), показывает, что это понятие включает в себя осознание обязанности делать добро как этическую норму, а то, что поступок может быть интерпретирован как низкий, но не определяется словами типа высокий, почетный и т.п., говорит об отсутствии в этом понятии связи с нравственной "высотой".

Как считает Дж. Лаков, "естественная логика является теорией логической структуры предложений естественного языка и тех закономерностей, которые лежат в основе того, что понимается под правильным рассуждением, осуществляемым на этом языке (везде разрядка наша. В. Т.). Она является теорией о человеческом мышлении, а не теорией об универсуме. Если естественная логика требует семантики возможных миров, то это означает, что люди понимают вещи в терминах возможных миров, а не то, что физический универсум содержит возможные миры... Хотя естественная логика, если ее можно было бы построить, не делала бы допущений относительно того, каков универсум, она делала бы допущения о том, как человеческие существа понимают универсум" [Lakoff, 1972, 649]. Из приведенного высказывания ясно, какое большое значение придается в современных логико-философских направлениях языку, поскольку именно он "встраивается" в понятийное отображение универсума, привнося с собой и элементы языкового членения мира в само миропонимание.

Необходимо отметить также, что языковая картина мира создается красками так называемой конкретной лексики и опредмечиванием процессуальных значений, а также использованием синтаксических конструкций, изначально отображавших отношения между элементами предметно воспринимаемой действительности, в том числе и лицами как производителями физических действий. В качестве иллюстрации, дополняющей приведенные выше примеры и подкрепляющей сказанное, приведем фрагмент из научно-популярного текста, автор которого широко использует метафорические приемы с целью более тонко "отточить" смысл излагаемого:

"И антиреспубликанская пропаганда в классе, и обрамляющая фильм сцена бомбардировки... плод непосредственных детских впечатлений автора, включенных в сложную структуру ленты. Религиозное образование и окружение, неизбежные для испанца тех лет, способствовали обострению непримиримости будущего режиссера ко всякому духовному гнету, его тяги к высвобождению, которая под постоянным давлением извне приобретала сложный, внутренне противоречивый характер... Чтобы говорить о проблемах остро современных, жгучих и болезненных, необходимо было прибегать к эзопову языку и учить своего зрителя воспринимать... глубинный смысл картины" (К. Разлогов. Карлос Саура - траектория исканий.-Искусство кино. 1985. № 3. С. 116). Все выделенные курсивом в данном отрывке слова и сочетания-плод вторичной номинации, что ясно показывает роль метафоры и других тропов в пополнении лексики, обслуживающей невидимый мир.

Итак, проблема языковой картины мира теснейшим образом связана с проблемой метафоры как одним из способов ее создания. При этом языковая картина мира служит прежде всего целям выражения концептуальной картины. И именно к форме выражения относятся все те языковые механизмы, которые организуют языковую картину мира. Но поскольку форма небезразлична к содержанию, то и языковая картина мира самым непосредственным образом влияет на содержательный аспект отображения действительности. Как отмечает В.И. Постовалова в разделе "Картина мира в жизнедеятельности человека" настоящей книги, картина мира в целом, «не может быть выполнена в "языке", незнакомом человеку... Картина мира ни в коей мере не должна быть и стенограммой знаний о мире». И далее; она «не есть зеркальное отображение мира и не открытое "окно" в мир, а именно картина, т.е. интерпретация, акт миропонимания... она зависит от призмы, через которую совершается мировидение».

Роль такой призмы наиболее успешно выполняется метафорой, поскольку она способна обеспечить рассмотрение вновь познаваемого через уже познанное, зафиксированное в виде значения языковой единицы. В этом переосмыслении образ, лежащий в основе метафоры, играет роль внутренней формы с характерными именно для данного образа ассоциациями, которые предоставляют субъекту речи широкий диапазон для интерпретации обозначаемого и для отображения сколь угодно тонких "оттенков" смысла. Само обращение к метафоре, по мнению С.С. Гусева, изучавшего роль метафоры в науке и научной картине мира [Гусев, 1984], объясняется не интеллектуальным бессилием человека, а тем, что она способна служить средством получения нового знания, создавая мощное ассоциативное поле с помощью ограниченного диапазона средств выразительности, в частности образов или символов.

Итак, мы исходим из допущения о том, что языковая картина мира - это неизбежный для мыслительно-языковой деятельности продукт сознания, который возникает в результате взаимодействия мышления, действительности и языка как средства выражения мыслей о мире в актах коммуникации. Сама метафора языковая картина мира говорит о том, что используемые при формировании понятий вербально-языковые и образные ассоциации и технические средства языка не исчезают бесследно, а придают этим понятиям именно языковую окраску. Последняя входит в иу, содержание в форме различного рода более или менее устойчивых коннотаций, указывающих на языковой источник формирования гносеологического образа, "привязывая" его тем самым к данному языку.

Языковая картина мира, оснащенная метафорами, может угасать, не может долгое время сохраняться (ср., например, выражения типа родиться под счастливой звездой, коса смерти, нести свой крест, море слез и т.п.), однако это не мешает объективному отображению действительности, поскольку эта картина узнается именно как картина и, как всякая метафора, расшифровывается (ср. приведенный выше отрывок о творчестве режиссера К. Сауры, где все метафоры, надо полагать, легко разгадываются в тексте). Эта расшифровка не составляет особой трудности, особенно в тех случаях, когда метафора оперирует обычными для носителей данного языка ассоциациями, тем более что слова и сочетания слов как краски для этой картины реализуются в текстах, отображающих достаточно крупные фрагменты мира и его концептуальной модели.

Языковая картина мира не имеет, таким образом, четких границ, поэтому ее место относительно собственно концептуальной модели мира не может быть определено как периферия. Поскольку метафора как инструмент создания языковой картины мира употребляется достаточно широко, нам представляется более приемлемым постулат о релятивизации языковой картины мира относительно концептуальной его модели. Эта соотносительность является результатом манипуляции языковыми средствами и их интерпретационным использованием при выражении свойств элементов концептуальной системы и заполнения ее лакун [подробнее см.: Павилёнис, 1983, 100-120]. В самом деле, такие метафоры, как движение материи, течение времени, тело, частица и т.п., проникли в концептуальную сердцевину научной картины мира, которая не может обойтись и без многих других понятий, сформировавшихся при помощи метафоры [см., например: Петров,1982; 1985; Гусев, 1984].

Можно сказать, что языковая картина мира осознается во всех тех ,' сферах отображения и обозначения действительности, в которых для формирования новых концептов использовались уже существующие в языке' средства. А это-вся продукция вторичной номинации. Подробнее об этих сферах будет сказано ниже, здесь же следует отметить, что они принадлежат в своем большинстве не физически воспринимаемому миру, изначальному для деятельности человека и формирования его языкового сознания, а тем областям "действительного", которые постигаются умозрительно, создавая совокупность объективных знаний [Поппер, 1983, 439-492].

В том, что этот непредметный мир моделируется при помощи метафоры и по образу и подобию предметного мира, самую существенную роль играет человеческий фактор. Человек может представить нечто в мире как соизмеримое с его возможностями восприятия и ценностной ориентации. "Вторичный" мир возникает не иначе, как в результате интерпретации познающим индивидом фактов в их отвлечении от предметной реальности. Но это отвлечение вновь конкретизируется через соизмерение с образным восприятием каких-то черт этого мира, со стереотипами, функционирующими в данной культуре, и даже с мифическими представлениями. Именно поэтому метафора, способная совмещать в себе абстрактное и конкретное, т.е. логические сущности разных порядков, и синтезировать такого рода сведения в новые концепты, может рассматриваться как механизм, который приводит во взаимодействие и познавательные процессы, и эмпирический опыт, и культурное достояние коллектива, и его языковую компетенцию, чтобы отобразить в языковой форме чувственно не воспринимаемые объекты и сделать наглядной невидимую картину мира-создать ее языковую картину, воспринимаемую за счет вербально-образных ассоциаций составляющих ее слов и выражений.

Метафора как модель и ее смысловые механизмы

По существу метафора является моделью, выполняющей в языке ту же функцию, что и словообразовательная модель, но только более сложную и к тому же действующую "скрыто" и нестандартно.

Синтезирующий характер метафорических процессов связан с целеполагающей деятельностью ее субъекта - "творца метафоры". Эта деятельность ориентирована не только на заполнение понятийных лакун и номинацию, но и на прагматический эффект, который метафора вызывает (, у реципиента. В свою очередь фактор адресата обязывает создающего метафору прогнозировать ее понимание при выборе тех признаков подобия в уже названной реалии и той реалии, которая получает это имя. При этом создатель метафоры апеллирует к образно-ассоциативным J комплексам этих реалий.

Оперирование с образными сущностями не может не привнести в метафоризацию субъективности их восприятия, не внести в новое значение следов того вспомогательного образа, который ассоциируется с "буквальным" значением переосмысляемого слова или сочетания. И это передает в новое значение рефлексы человеческого фактора, ярче всего проявляющиеся в самом отборе исходного значения. Например, для обозначения такого явления, как совокупность производных от одного корня, было избрано слово гнездо, так как его значение ассоциативно вызывает представление о причастности некоторой совокупности особей к одному семейству (ср. также вражеское гнездо, где были актуализированы ассоциации, касающиеся сообщества, или пулеметное гнездо, где мотивом послужило представление об укрытии и т.д.). Еще более яркое образное осознание переноса имени характерно для таких наименований, которые сохраняют образную мотивацию как специфическую черту семантики: речь идет о словах, сочетаниях слов и идиомах типа змея, пень (о человеке), трещать, бубнить (о манере речи), ср. также: раб страстей, червь сомнения, лопнуть от зависти или держать в ежовых рукавицах, возносить до небес н т.п.

Из приведенных примеров видно, что метафоризация является универсальным средством пополнения языкового инвентаря - как лексического, так и грамматического, формирующегося в процессах вторичной номинации - автономной, когда семантическая транспозиция ограничивается переосмыслением отдельной языковой единицы (слова, аффикса, конструкции), косвенно и, при которой одна языковая единица переосмысляется при опоре на смысловое содержание другой, номинативно доминирующей в данном процессе (как в случаях типа чаша терпения, сын степей; потерять власть, бросать упреки; железная воля, черная зависть и т.п.), и в актах идиомообразования, когда речь может идти в самом общем случае о переосмыслении некоторого сочетания на основе тех или иных ассоциаций и вызываемого ими образа (ср. носить на руках кого-л. 'проявлять бережное отношение, почитать и оберегать от неприятностей' или 'баловать, выполнять все прихоти'; травленый или старый волк 'человек, приобретший опыт, знания, испытавший в жизни много невзгод, лишений'. Идиомообразование возможно и при заведомой алогичности сочетания, создающей тем не ,/ менее смысловую амальгаму из-за метафорического прочтения данного сочетания (писать на воде вилами, из кожи вон лезть и даже согнуть, скрутить кого-л. в бараний рог).

Безусловно, метафора - далеко не единственный способ вторичной номинации. Продуктивна и метонимия, равно как и синекдоха. Однако эти тропы более "реалистичны", чем метафора: они оперируют не образно-ассоциативным подобием, а реальной смежностью, соположением обозначаемых или их парциальностью. Хотя образность не чужда и этим средствам (ср. рано и до петухов; Девушка в синей шапочке ушла и Синяя шапочка ушла и т.п.), обращение к ним не нуждается в гипотезах о подобии, в допущении фиктивности исходного образа, поскольку он и в реальности сохраняет ассоциативную смежность с новым обозначаемым. Метафора же нуждается в допущении сходства, не всегда очевидного, а чаще всего фиктивного (ср. приведенное выше слово гнездо, а также бревно, коломенская верста, острый язык, нахлынули волной воспоминания, широкое поле деятельности простиралось перед кем-л. - о свойствах и состояниях человека). Именно в этом отношении - "подмечать сходство" (Аристотель) - метафора в большей степени, чем другие тропы, связана с познавательной деятельностью человека.

Свойство механизмов метафоры сопоставлять, а затем и синтезировать сущности, соотносимые с разными логическими порядками, обусловливает ее продуктивность как средства создания новых наименований, особенно в сфере обозначения объектов невидимого мира. И в этом важную роль играет наиболее характерный для метафоры параметр-ее антропометричность. Последняя выражается в том, как уже отмечалось выше, что сам выбор того или иного основания для метафоры связан со способностью человека соизмерять все новое для него ( в том числе и реально несоизмеримое) по своему образу и подобию или же по пространственно воспринимаемым объектам, с которыми человек имеет дело в практическом опыте. Такое соизмерение как бы уравнивает конкретное и абстрактное, доступное непосредственному ощущению и умопостигаемое, действительно существующее и вымышленное, аморфное еще представление о чем-то и представление, уже ставшее стереотипом, как эталон или символ ( в различных картинах мира - научной, обиходной, мифической в разных их исторических срезах)^ Так, например, в метафоре возможно уподобление понятия о чуть заметном увеличении вероятности осуществления того, на что надеется субъект некоторой ситуации, - луч, проблеск (надежды), отождествление неприятного осознания конфликта с совестью как укола или угрызения (совести), синтез представления о глупое ги и свойств пробки (Он - настоящая пробка) , восприятие ситуации пустых разговоров через такие образы-стереотипы, как болтать, трещать, молоть языком, человек привык считать, что сердце - орган любви, сострадания и т.п., а глаза - зеркало души и т.д.

Антропометричность метафоры и придает ей способность служить п средством создания языковой картины мира изначально в высказываниях о нем, а затем в тезаурусе носителей языка (личностном или нормативно-санкционированном), всегда служащем не только хранилищем самих этих вербализованных средств, но и их ассоциативных потенций.

Думается, что исследование способов переосмысления, характерных для других тропов, выявит иные формы и принципы организации языковой картины мира и ее роли в национально-культурных особенностях коммуникативной деятельности. Так, например, оксюморон вносит в эту картину парадоксальность, способствующую прагматическому эффекту [Павлович, 1979], гипербола и литота акцентируют важное или незначительное-то, что вызывает уважение или пейоративное отношение субъекта речи (ср. большой труд и мелкие дела, занятия, косая сажень в плечах и от горшка три вершка и т.п.). Но введение данных о всех возможных способах формирования языковой картины мира не изменит, как представляется, характерных для нее принципов организации-антропоцентричности и антропометричности, а именно способности человека познавать, отображать и "оязыковлять" мир идей, страстей, этических установок и межличностных отношений разного рода в соизмерении с физически ощущаемой действительностью и с привычным для человека ее масштабом.

Описать технику метафоры, т.е. то, как она организует новое значение, -значит описать метафору как модель, аналогичную словообразовательным или синтаксическим моделям. Однако модель метафоры-еще более сложный механизм, поскольку он порождает совершенно . новые языковые объекты не только репродукцией комбинаторно переменных единиц, но и путем взаимодействия гетерогенных сущностей, участвующих в метафорическом синтезе. Так, в метафорических сочетаниях типа поле деятельности, область интересов, сфера влияния и т.п. или перст судьбы, когти смерти, голос совести и др. можно выделить их регулярное смысловое содержание: 'как бы место распространения некоторой деятельности' либо 'как бы инструмент некоторого одушевляемого события'. Кроме того, в этих сочетаниях осуществляются отбор, выравнивание и синтез гетерогенных по природе признаков, ха рактерных для "настоящих" локативов типа поле, область, сфера, и понятия деятельности, а также для признаков слов с идентифицирующим типом семантики типа перст, когти, голос и отвлеченного концептуального содержания слов типа судьба, смерть, совесть и т.д.

Примеры подобного рода показывают, что метафора как процесс всегда богаче, чем простое сравнение. И не случайно взгляд на метафору как на сравнение в настоящее время сменяется объяснением ее как метафорического процесса на основе аналогии. Так, еще Г. Шпет писал: "Надо сразу же отметить как необыкновенно узкое и упрощающее действительное положение вещей то убеждение, что, например, метафора возникает из сравнения, если, конечно, не расширять само понятие сравнения до любого сопоставления" [Шпет, 1922, 34]. Думается, что "нерв" метафоры-некое уподобление, имеющее в исходе сопоставление, которое соизмеряет не целостные объекты, а некоторые сходные их признаки, устанавливая подобие на основе совпадения по этим признакам и гипотезы о возможности совпадения по другим, попадающим в этом сопоставлении в фокус внимания [Уемов,1970].

В настоящее время наиболее популярной как на Западе, так и у нас является концепция метафоры, получившая название интеракционист-ской (an interaction theory of metaphor). Согласно этой концепции, в той ее версии, которая принадлежит М.Блэку, метафоризация протекает как процесс, в котором взаимодействуют два объекта, или две сущности, и две операции, посредством которых осуществляется взаимодействие. Одна из этих сущностей-это тот объект, который обозначается метафорически (primary subject). Вторая сущность - вспомогательный объект (secondary, subsidiary subject) , который соотносим с обозначаемым уже готового языкового наименования. Эта сущность и используется как фильтр при формировании представления о первой. Каждая из взаимодействующих сущностей привносит в результат процесса свои системы ассоциаций, обычные в случае стандартного употребления языка, что и обеспечивает распознавание говорящими на данном языке метафорического смысла. При этом метафоризация предполагает и некоторый смысловой контейнер, или контекст (для грамматики слушающего), в котором как бы фокусируются релевантные для обозначения первой сущности черты, в чем и состоит метафорическое взаимодействие "участников" метафоризации. Понятия о фильтре и фокусе сближают описание этого процесса с чтением на иностранном языке, когда не все слова понятны, но тем не менее ясно, о чем идет речь.

Указанные сущности (в концепции Блэка это-внеязыковые объекты, или референты), взаимодействуя в когнитивных процессах фильтрации и фокусирования, образуют новую систему признаков, составляющую новое концептуальное содержание, воплощаемое в новом же значении используемого в метафоре имени, которое воспринимается одновременно и в "буквальном" его значении - в изолированном предъявлении [Black, 1962; 1979].

Концепция Блэка получила широкий резонанс в логико-философских направлениях анализа языка, о чем свидетельствуют сборники, в которых содержатся работы, так или иначе развивающие эту концепцию [Metaphor and thought, 1979; Metaphor: problems and perspectives, 1982]. Плодотворной признается сама идея интеракции, поскольку она позволяет наблюдать метафору в действии. Эта идея разрабатывается я рамках понятийной теории значения и другим западным авторитетом в области метафоры - И. Ричардсом, который в отличие от М. Блэка, оперирующего понятием сущности (объекта, референта), предпочитает моделирование а метафорического процесса как взаимодействия "двух мыслей о двух различных вещах. Причем эти мысли, возникая одновременно, выражаются с помощью одного слова или выражения, значение которого есть результат их взаимодействия" [Richards, 1936, 90]. Интересно отметить, что "основа" (т.е. формирующееся представление о новом объекте) создает референцию, а "носитель" (т.е. вспомогательный объект метафоры как определенное языковое выражение с его "буквальным" значением) задает смысл - тот способ, каким мыслится новый объект.

Концепция, предложенная Ричардсом, представляет значительный интерес именно для лингвистики, так как позволяет оперировать не только идеей о взаимодействии двух объектов (референтов), но и таким фактом, как мыслительное их отражение, возбуждающее те ассоциативно-образные представления, которые также входят в новое понятие (подробнее о лингвологических "грамматиках метафоры", их достоинствах и просчетах см. [Жоль, 1984; Петров, 1985], где дан глубокий анализ современных зарубежных теорий метафоры).

То внимание, которое уделено в настоящем разделе логической стороне метафоры, не случайно: именно лингвологический синтез может, на наш взгляд, привести к конструктивному (модельному) описанию метафорического процесса как основного способа создания языковой картины мира в актах вторичной номинации3. И главное в такой лингвологической грамматике метафоры-это включение в нее собственно человеческого фактора. Он и привносит в метафоризацию тот этно-, социо-, психолингвистический комплекс, который позволяет вопреки логическим запретам соединять в метафоре и синтезировать конкретное и абстрактное, логику первого и второго порядков, гипотетичность и реальность, репродуктивно-ассоциативное и креативное мышление.

Мы предлагаем рассматривать метафору как модель смыслопреобразования на основе лингвологической грамматики с привнесением в эту модель тех компонентов, которые дополняют ее сведениями о гипотетичности метафоры и антропометричности самой интеракции, в ходе которой и формируется новое значение.

В качестве основания для анализа метафорической интеракции может выступать номинативный ее аспект, ибо метафора - это всегда употребление уже готового языкового средства наименования как способа создания нового его значения. В метафорической интеракции участвуют по крайней мере три комплекса, гетерогенных по своей природе.

Первый комплекс- это основание метафоры как мысль о мире (предмете, событии, свойстве и т.п.). Она изначально выступает скорее всего во внутренней речи, т.е еще в довербальной форме [Жинкин, 1964; Серебренников, 1983, 76-104]. Так, формируя идею актантной рамки и ее роли в структуре предложения, Л. Теньер мыслил ее как некоторое действие, Л. Витгенштейн - как нечто касающееся действительности, Г. Фреге-как что-то постоянное с меняющимися переменными величинами.

Второй комплекс, участвующий в интеракции,-это некое образное представление о вспомогательной сущности. Но оно актуализируется в метафоре только в той ее части, которая соизмерима с формирующейся мыслью о мире как по содержанию, так и по подобию, соответствующему антропометричности создаваемого представления и самой возможностью уподобления на основе допускаемого сходства. Как известно, Л. Теньер уподобил предложение маленькой драме, которая разыгрывается между ее участниками, Л. Витгенштейн предпочел образ чего-то спруто-образного, щупальца которого касаются реалий-референтов, Г. Фреге также не избежал образно-ассоциативного подобия, вводя понятие насыщенности предикатов как их отличительной от предметов черты. Актуализация этих представлений (о драме, спруте, ненасыщенности) осуществляется либо за счет "обычных" ассоциаций, либо на основе "личностных тезаурусов" [Караулов, 1985, 13]. Так, например, в метафоре щупальца (об актантах) "в окно сознания" входят те черты реального объекта, которые связаны с прикосновением к чему-либо. Ассоциации этого типа скорее всего имеют онтологический (энциклопедический), а не вербально-семантический статус (так, в метафоре осел признак упрямства или глупости принадлежит не уровню значения слова, а обиходно-бытовому представлению о повадках этого животного) .

3 В настоящее время логическая грамматика метафоры все более разделяется на два направления. Одно продолжает исследование собственно когнитивных процессов в метафоре (см. статьи М. Блэка, Д. Гентнера, Дж. Мартина и Р. Аппе [Metaphor: Problems and perspectives, 1982; см. также: Macconnak, 1976; Петров, 1982; 1985; Жоль, 1984]). Другое направление развивает в рамках теории интеракции традиции аристотелевской риторики и интересует его скорее художественно-эстетическая функция метафоры, нежели когнитивная [Richards, 1936] (см. также статьи М.Дж. Эптера, Р. Туранго, Ф. Мура, С.Х. Ольсена [Metaphor: Problems and perspectives, 1982] и работы советских исследователей, тяготеющих к лингвостилистической трактовке метафоры [Левин, 1965; 1969; Некрасова, 1975]). Рассмотрению метафоры с точки зрения ее коммуникативно-функциональной роли посвящен ряд работ Н.Д. Арутюновой [1978; 1979].

Третий комплекс - это само значение переосмысляемого при посредстве метафоризации имени. Оно играет роль посредника между первыми двумя комплексами. С одной стороны, оно вводит в метафору само образное представление, соотносимое с референтом данного значения. а с другой-действует как фильтр, т.е. организует смысл нового понятия. Кроме того, значение переосмысляемого слова оснащено собственно вербальными ассоциациями, которые также небезразличны для интеракции. Например, метафоры типа время бежит, застыло и т.п. обязаны своему возникновению не только образно-ассоциативному комплексу, соотносимому с референтами этих слов, но и синонимическим связям исходной метафоры время идет или стоит на месте и т.п.

Итак, можно предположить, что метафоризация - это процесс такого взаимодействия указанных сущностей и операций, которое приводит к получению нового знания о мире и к оязыковлению этого знания. Метафоризация сопровождается вкраплением в новое понятие признаков уже познанной действительности, отображенной в значении переосмысляемого имени, что оставляет следы в метафорическом значении, которое в свою очередь "вплетается" и в картину мира, выражаемую языком.

То, что в процессе метафоризации актуализируются одни признаки и редуцируются другие во всех трех взаимодействующих комплексах, выделенных выше, - факт сам по себе достаточно тривиальный. Важно обратить внимание на другое: как, посредством какого допущения эти признаки, принадлежащие разным "уровням" отображения действительности, соизмеряются субъектом метафоры и как соответственно ее адресат по-новому осознает ее "буквальное" значение.

И техника метафоры, и стихийность, симультанность метафорического процесса во многом продолжают оставаться под покровом тайны, потому что метафора еще не исследовалась ни в онто-, ни в филогенезе (исключением здесь можно считать работу Л.Г. Голда [Galda, 1984]). Все, что пишется о метафоре, является скорее ее "синхрогенезом" [Караулов, 1985]. Но даже и с этой точки зрения очевидно, что метафоризация начинается с допущения о подобии (или сходстве) формирующегося понятия о реалии и некоторого в чем-то сходного с ней "конкретного" образно-ассоциативного представления о другой реалии. Это допущение, которое мы считаем основным для метафоризации и основанием ее антропометричности, является модусом метафоры, которому можно придать статус кантовского принципа фиктивности, смысл которого выражается в форме "как если бы" [подробнее см.: Жоль, 1984,127 и след.].

Именно модус фиктивности приводит в динамическое состояние знание о мире, образно-ассоциативное представление, вызываемое этим знанием, и уже готовое значение, которые и взаимодействуют в процессе метафоризации. Этот модус дает возможность уподобления логически не сопоставимых и онтологически несходных сущностей: без допущения, что Х есть как бы Y, невозможна никакая метафора. С этого допущения и начинается то движение мысли, которое ищет подобия, выстраивая его затем в аналогию, а потом уже синтезирует новое понятие, получающее на основе метафоры форму языкового значения. Модус фиктивности и есть "сказуемое" метафоры: разгадка метафоры - это понимание того,-т, в каком модусе предлагается воспринимать ее "буквальное" значение. Итак, модус фиктивности - это средостение метафоры как процесса, его результата, пока он осознается как продукт метафоры.

Модус фиктивности обеспечивает "перескок" с реального на гипотетическое, т.е. принимаемое в качестве допущения, отображения действительности, и поэтому он непременное условие всех метафорических процессов. Без него просто невозможно было бы представить процессы метафорической номинации, протекающие в области обозначения невидимого мира. В этой связи уместно напомнить, что еще Кант отмечал, что придать наглядность, сделать достоянием сферы ощущений "идеи разума" невозможно, но человек преодолевает это путем придания им символической наглядности. «Человек всегда,-пишет К.К. Жоль,-стремится абстрактное интерпретировать в терминах чувственного опыта, соотнося трансцендентное со своим жизненным опытом посредством аналогии, сопровождая ее (при наличии критического подхода) использованием „принципа фиктивности" (разрядка наша. - В. Т.) (als ob - как если бы). Особенно полон косвенными изображениями по аналогии наш обычный разговорный язык» [Жоль, 1984, 127].

Без использования принципа фиктивности невозможны были бы, как представляется, те переходы "из вида в род, или из рода в вид, или по аналогии", о которых писал Аристотель [1936]. А право нарушать эти логические границы дает способность человека допускать подобие гетерогенных сущностей в качестве гипотезы о некоторых как бы реальных чертах их сходства, дающих основание для выстраивания аналогии. Именно модус фиктивности придает метафоре статус модели получения гипотетико-выводного знания. Это обеспечивает и необычайную продуктивность метафоры среди других тропеических способов получения нового знания о мире в любой области - научной, обиходно-бытовой, художественной. Чтобы прояснить сказанное, приведем ряд примеров.

Возможность назвать орудие письма пером была заложена в самой реальности: это перенос названия, связанный с изменением (а точнее - обретением) новой функции предмета [Шмелев, 1977, 103- 105]. Когда же это орудие было названо ручкой, был совершен логически некорректный "перескок" из рода в род (часть тела ->• орудие). Но он мотивирован (хотя и достаточно сложно - с участием метонимии 'то, что приводит в действие орудие' ->• 'само орудие'), а главное - антропометрически оправдан: орудие для письма предлагалось "творцом" этой метафоры мыслить 'как если бы это была рука'. Нетрудно дополнить примеры подобного рода: принцип фиктивности лежит и в основе сопоставления структуры предложения и дерева (зависимостей) в генеративной грамматике, языка и организма (по Шлейхеру), а также поступательного движения мысли и шага (ср. описание некоторых процедур моделирования объекта в научном описании как шагов) и т.п. Только при допущении о возможном сходстве "тонкости" 'слуха и зрения могли сформироваться оценочные метафоры острый слух, острое зрение. В еще большей степени "фантастичны" уподобления человека и животных (что, видимо, восходит еще к мифическому мировидению), а также абстрактных понятий и живых существ. Без осознания принципа фиктивности мир выглядел бы так же "кошмарно", как он изображен на полотнах Босха. Ср. в этой связи выражения типа залезть в бутылку, согнуть в бараний рог или в три погибели, червь сомнения, сомнение гложет или осел, бревно, дубина в приложении к человеку. Особенно разнообразна в формах проявления принципа фиктивности образная метафора, рисующая мир как инобытие: Дали слепы, дни безгневны. Сомкнуты уста. В непробудном сне царевны Синева пуста (А. Блок).

Таким образом, особенностью и отличительным признаком метафоры, делающим ее средством создания языковой картины мира, является принцип фиктивности, действующий в ней вкупе с антропометричностью, которая столь характерна для осознания человеком себя мерой всех вещей. Именно эти свойства позволяют совмещать в метафоре сущности разных логических порядков и онтологически гетерогенных.

Допущение на основе принципа фиктивности гипотетического подобия раскрепощает творца метафоры, и он переходит на тот уровень соизмерения нового и уже известного, где возможными оказываются любое сопоставление и любая аналогия, соответствующие представлению о действительности в личностном тезаурусе носителя языка. Как пишет Ю.Н. Караулов, относя этот тезаурус к уровню, промежуточному "между семантикой и гносеологией", «употребляемое иногда для обозначения способа упорядочения знаний сочетание „картина мира" при всей кажущейся метафоричности очень точно передает сущность и содержание рассматриваемого уровня: он характеризуется представимостью, перцептуальностью составляющих его единиц, причем средством придания „изобразительности" соответствующему концепту (идее, дескриптору) служат самые разнообразные приемы. Это может быть создание индивидуального образа на базе соответствующего слова-дескриптора или включение его в некоторый постоянный, но индивидуализированный контекст, или обрастание его определенным набором опять-таки индивидуальных, специфических ассоциаций, или выделение в нем какого-то особого нестандартного, нетривиального признака, и т.п.» [Караулов, 1985, 13]. Нельзя не заметить, что по существу здесь выделены как раз те единицы, которыми оперирует метафора как образно-ассоциативным богатством, которым владеет носитель языка. Соотнесенность метафоры с индивидуальным уровнем языковой способности и объясняет роль в ней человеческого фактора и ее ориентацию на антропометрическое построение, оперирующее аналогией.''

Чтобы показать, что "случайное" (с точки зрения объективной* noi ики универсума) образное подобие более характерно для метафоры, чем реальное сходство, и что в то же самое время выживает только то случайное, что гармонирует с основанием метафоры-ее замыслом, приведем ряд примеров. Так, в названии носик (часть чайника, через которую разливают воду в чашки) функция этой детали отображается не совсем точно: слово рожок точнее обозначало бы эту функцию (ср. англ. spout - конверсив от to spout 'литься'-'то, что льет'). Но русский язык "санкционировал" метафору носик, видимо, потому, что визуальное сходство, как более антропометричное (бросающееся в глаза), лучше запоминается. Ср. также ножка (стола), где синтезированы признак визуального подобия опор стола и ног и признак функциональный (ноги служат и опорой), хотя точнее эти детали стола можно было бы назвать столбиками. Именуя переднюю часть корабля носом, творец этой метафоры отдал предпочтение опять же визуальному подобию: нос - самая выдающаяся часть корабля, хотя не исключено было и подобие с грудью или, как в английском, с чем-то вроде лука (или, быть может, с выгнутой формой) - bow.

Выбор того или иного образа-мотива метафоры связан не просто с субъективной интенцией творца метафоры, но еще и с тем или иным его миропониманием и соизмеримостью с системой стереотипных образов и эталонов, принадлежащих его картине мира. Миропонимание субъекта помещает метафору в определенную, этическую, эстетическую и т.п., среду.

Наиболее характерные свойства метафоры, а именно: ее образность, отбор в процессе интеракции признаков, релевантных для создания гносеологического образа отображаемой ею действительности, ориентация на фактор адресата- на его способность разгадать метафору не только интеллектуально, но также оценивая обозначаемое и образ, лежащий в ее основе, эмоционально воспринимая этот образ и соотнося его со шкалой эмотивно-положительных или отрицательных реакций, детерминированных национально-культурными и вербально-образными ассоциациями, - все эти свойства несут в себе антропометрич-ность. Именно антропометричность и отличает метафору как модель смыс-лопреобразования от собственно эпистемических моделей, оперирующих с абстрактными сущностями и логическими правилами их интерпретации безотносительно к естественной логике языка, которой подчинена мета-форизация.

Особое внимание хотелось бы обратить на обязательное наличие в процессах метафоризации некоторой важной для субъекта речи "чисто" номинативной или номинативно-прагматической интенции4. Всякая речь начинается с интенции ее субъекта, о чем убедительно писал еще Э. Кассирер [1912, 286-303]. Однако тот, кто создает метафору, идет на преодоление автоматизма в выборе средств из числа уже готовых. Намеренная затрата речевых усилий всегда на что-то нацелена. В случае метафоризации имеет место достижение какой-либо речевой задачи, которая имплицирует три целеполагающих по своему характеру компонента: мотив, цель и тактику, вместе подготавливающих иллокутивный эффект высказывания, содержащего метафору.

4 Как известно, прагматика до сих пор понимается неоднозначно: либо как знание о мире, в том числе и мире переживаний автора речи, либо же как отношение человека к знакам, которые он выбирает, преследуя определенные коммуникативные цели (и соответственно воздействие знаков на человека как выразителей закодированной в тексте интенции его автора). Мы предпочитаем второе, более узкое, определение прагматики, позволяющее выделить в языке сферу, связанную с целеполагающим речевым воздействием, аналогичным поступку [см., например: Киселева, 1978; Булыгина, 1981; Демьянков, 1983; Степанов, 1981].

По этой причине основанием для классификации метафор могут служить не только коммуникативно-функциональные их свойства [Арутюнова, 1978; 1979], но и сама интенция субъекта метафоры, которая использует разные механизмы метафоризации, различные аспекты антропометричности, равно как и различную интерпретацию модуса фиктивности. Поскольку в основе предлагаемой ниже классификации лежит мотив метафоризации как плод номинативной интенции ее творца и преобразуемый в соответствии с этим замыслом модус фиктивности, ее можно назвать функционально-номинативной. Эта классификация содержит сведения о соотношении в метафоре целеполагающего замысла ее творца и отображения в соответствии с этим замыслом действительности.

Номинативно-функциональные типы метафор и их роль в языковой картине мира

Модус фиктивности, являясь вершинным параметром метафоризации, остается и в смысловой структуре метафорического значения. Здесь он может выступать в полном или редуцированном варианте - от формы 'как если бы' до 'как' - в зависимости от функции метафоры. От этой функции и от того, в каком виде сохраняется в значении модус фиктивности, зависит и наличие/отсутствие в метафорически образованном значении таких характерных для него признаков, как предметность/непредметность, дескриптивность/оценочность его семантики, нейтральность/ экспрессивность, безобразность/образность (ср. также противопоставление мертвой/живой метафоры), равно как и эпифоричность/диафоричность (т.е. опора на эмпирическое знание или на гипотетическое, на предположение [Maccormak, 1971, 145-157]). Поэтому в основание классификации в данной работе положена модификация в метафоре принципа фиктивности. Однако в качестве критерия разграничения типов метафоры мы использовали сложившуюся традицию выделять в значении метафоры не модус, а "назначение" - функцию. Последняя состоит в том, чтобы либо описывать объект как таковой (идентифицирующая метафора) или его признаки (предикатная метафора), либо выражать оценочное отношение субъекта к обозначаемому (оценочная метафора) или же отношение эмотивное (оценочно-экспрессивная метафора), либо представлять объект как существующий в некотором художественно выстроенном мире (образная или образно-эстетическая метафора).

Для метафоры характерны промежуточные и переходные случаи, образующиеся в ходе развития языка как естественно сложившейся и непрерывно функционирующей знаковой системы. И поскольку метафора -это и есть наиболее продуктивное средство приспособления языка к постоянно видоизменяющемуся отображению мира и миропониманию, то естественно, что здесь можно выделить только сферы доминации той или иной из названных выше функций.

Теория метафоры, как считают специалисты, должна опираться на хорошо разработанную теорию мотивации семантических изменений [Жоль, 1984, 30] и на "естественную", по словам Дж. Лакова, логику говорящих на данном языке [Lakoff, 1972, 649], а не на системно-таксономическую доктрину, предполагающую отвлечение от динамики развития и опору на логику застывшего отражения универсума.

"Каждая метафора, - пишет М. Блэк, - это верхушка затопленной модели" [Metaphor: Problems and perspectives, 1982, 31]. В самом деле, в поверхностно-синтаксическом выражении метафоры дано только ее "буквальное" значение, а смысловая интеракция разыгрывается на глубинно-семантическом уровне презентации метафорического процесса. Ниже мы предлагаем такую типологию метафор, которая отображает описание метафоризации и ее результатов с "верхушки", т.е. с явной их организации, а завершает более глубинными слоями этой структурации, водоразделом между которыми служит то, что принято называть "внутренней формой"5. Именно эта сущность и составляет, с нашей точки зрения, остов метафоры.

Существенное для онтологического аспекта рассмотрения категории значения разведение номинативных значений, отображающих сферу наблюдаемого, и значений, отображающих области, не данные в непосредственных ощущениях, но постигаемые умозрительно, находит отражение и в типах метафорических процессов. Так, для метафор, называющих наблюдаемое и ощущаемое из сферы бытия, связанной с эмпирической деятельностью, с физически воспринимаемыми объектами, характерна доминация идентифицирующей, или индикативной (в смысле Б. Рассела [1957]), функции. В этих случаях в сознании всплывают физически представимые образы таких объектов (хвост - о конце веревки, плети или очереди, голова- применительно к началу поезда, колонны и т.п.). На базе этого типа метафоризации формируется "конкретное" (в традиционной терминологии) значение при редукции когнитивного начала и аннигиляции модуса фиктивности: уже существующие объекты не нуждаются ни в "открытии", поскольку они познаны на практике, ни в допущении их подобия другим объектам, Нужда существует только в названии для таких объектов. Как правило, это "естественные рода" или артефакты типа ножка гриба, глазное яблоко, глазок 'отверстие в двери', козырек 'навес над входной дверью' и т.д. И наоборот, у метафор, моделирующих отображение объектов невидимого мира, "вершиной" является гипотетико-когнитивная модальность (как если бы Х обладал признаками Y-a). Семантика таких метафор организует либо абстрактное значение, либо значение, характерное для "общих имен", либо же значение препозитивного типа, отображающее несубстанционально-ориентированные состояния, события, а также факты (движение-как понятие о форме существования материи, жизнь газеты, рождение новой эры, плоды просвещения, тяжелый характер, горечь поражения и т.д.).

5 Общеизвестно, как неоднозначно трактуется это понятие в разных школах и относительно разных уровней языка-в словообразовании, лексикологии, фразеологии и синтаксисе, а кроме того, еще и относительно общего взгляда на язык как на средство коммуникации или же как на картину мира. В данном случае под внутренней формой понимается весь тот мотивирующий метафору образно-ассоциативный комплекс, который соотносим с "буквальным" прочтением исходного для ее отображения действительности. Этот комплекс импликативно организует тип метафорического значения, служа поводом для проявления в нем различного рода модальностей (помимо модуса фиктивности)-оценочной, эмотивной, эстетической и, вероятно, стилистической окраски значения. Такое понимание внутренней формы согласуется с постулатами современной нейрокибернетики о том, что "воспроизводимый образ может являться небывалой комбинацией бывалых впечатлений" и потому он может обеспечивать "вложимость действующего сигнала в ранее проложенный след" (Радченко, 1968, 142].

Тем самым различию физически воспринимаемого мира и мира, данного в непосредственных ощущениях, четко и достаточно структурированно соответствует различие в базовых типах метафоры. Один из них идентифицирует объект, семантически описывая его как уже существующую реалию, другой же выполняет когнитивную функцию и формирует новый концепт, организуя его посредством ассоциативных механизмов подобия, и на основе такого моделирования создает предикатный тип значения, отображающий не предметы, а отвлеченные от них признаки признаков. По существу здесь речь идет о том, что Н.Д. Арутюнова называет идентифицирующей и предикатной метафорами [Арутюнова, 1978; 1979], но с учетом роли в этом описании модуса фиктивности и указанных выше модальностей. То, что метафора как бы повторяет характерное для первичной номинации разграничение конкретных и абстрактных значений, вполне естественно: метафора "готовит" вторичные значения различных типов (автономное, лексическое, связанное, идиомное), приспосабливая их модельное формирование к универсальному для человека разграничению пространственно воспринимаемой действительности или характеризуемой на основе категории времени и его аспектов [см. также: Ullmann, 1957; Кацнельсон, 1965; Уфимцева, 1974; Чейф ,1975]).

Идентифицирующая, или индикативная, метафора порождает тот тип значения, который принято называть дескриптивным (конкретным, портретирующим и т.п.). Спецификой этого типа метафоры является сходство ее обозначаемого и того образа, который становится внутренней формой метафорического значения. При этом подобию здесь "придается вид тождества" [Арутюнова, 1983, 7]. Именно этот вид и есть реализация принципа фиктивности, без которого невозможно преодолеть барьер между разными логическими порядками обозначаемого и вспомогательного образа. Как нельзя сказать *Мечтать море; *Спрятать сон и т.п., так же нельзя совместить в одном естественно-таксономическом представлении коленный сустав и чашечку, как это осуществлено в метафоре коленная чашечка, основание горы и подошву (ср. подошва горы), перо для письма и перо гуся, ножку стола и живого существа, поскольку они принадлежат разным таксономическим родам или видам.

Гибриды типа кентавров и русалок мыслимы только в мифологическом представлении, а как раз реальные объекты не терпят логического беспорядка в смысловом отображении. По этой причине модус фиктивности в идентифицирующей метафоре, нацеленной на "жесткую десигнацию" [Крип-ке, 1982], редуцируется: здесь подобие основано на реальном сходстве, поэтому достаточно элементарной операции сравнения (с его модусом как), чтобы сориентировать восприятие не на отождествление и синтез основного объекта метафоры и его образно-ассоциативного комплекса, а на отсылку к чертам сходства по функции, форме, консистенции и т.п.

Итак, идентифицирующая метафора и соответственно такое же по функции метафорическое значение в вершине сохраняют только сравнительный к-д/с-модус, хотя в его исходе лежал характерный для всех метафор модус фиктивности.

Идентифицирующая метафора действует в сфере обозначения действительности, непосредственно воспринимаемой органами чувств, и пополняет в основном тот запас лексикона, который обеспечивает наименование предметов, предметно ориентированных действий, отношений и качеств (кошка 'инструмент для поднятия предметов', ковш экскаватора, хребет горы, космическая пыль, возникшие во время войны многочисленные названия реалий и акций типа гнездо пулемета, котел, язык и т.п., ср. также идти или стоять-о движении транспорта; виться -- о дорогах, реках; гореть - о лампочках; кусать - о разделении чего-л. специальными щипцами и т.д.).

Значение идентифицирующей метафоры не есть продукт семантического синтеза, приводящего к появлению нового объекта, но отображение свойств уже существующей реалии. Именно к этому типу метафорической номинации и подходит название процесса, обозначенного Аристотелем как "перенос названия" (или-менее удачно - как "перенос значения"): здесь осуществляется наречение того, что имеет место в мире как сущее, отображено в форме понятия и ищет вербального выражения и закрепления последнего как имени, а не создание новою концепта, дотоле не существующего.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://linguistic.ru/


Информация о работе «Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира»
Раздел: Языкознание, филология
Количество знаков с пробелами: 64069
Количество таблиц: 0
Количество изображений: 0

Похожие работы

Скачать
383174
0
0

... Образ внешнего человека в функционально-семиотическом аспекте (на материале русского языка) // Вест. Омск. ун-та. 2001. Вып. 1. С.68-70 Коротун, 2002 Коротун О.В. Образ-концепт «внешний человек» в русской языковой картине мира: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Омск, 2002. Котрюрова, 1997 Котюрова М.П. Стилистический и прагматический подходы к тексту: некоторые основания их дифференциации // ...

Скачать
318659
14
0

... эти общие характеристики, то есть индивидуальное оценочное знание. Специфика оценочной категоризации заключается в том, что, в отличие от естественной категоризации, в основе которой лежат физический мир, естественная картина мира и коллективный, универсальный опыт, в ее основе лежат соответственно идеализированная модель мира, его ценностная картина и личный, индивидуальный опыт человека. ...

Скачать
127116
2
3

... прессе служит своеобразным индикатором, фиксирующим представление британцев о «степени демократичности» концептуализируемых государств. 2.3 Анализ частотности употребления метафор в текстах англоязычной прессы и способов создания языковой картины мира В каждом национальном языке существует определенное количество понятий материальной и духовной культуры носителей языка, которые закреплены в ...

Скачать
190433
0
0

... а понятие о чем-то созданном. Постоянном, общем для всех «своих», которые объединяются кровом такого дома» [Колесов, 1986, с.196]. Такое понимание концепта «дом» характерно для русской языковой картины мира. Дом – жилое пространство человека, символ семейного благополучия и богатства, локус многих календарных и семейных обрядов. Дом противопоставлен внешнему миру, входя в бинарную оппозицию ‘свой ...

0 комментариев


Наверх