Н.Н. Суворова
Тема «Поэт и поэзия» в школьном и вузовском преподавании истории русской литературы приобрела традиционный характер. Ее актуальность для раскрытия сути литературного процесса России рубежа XIXXX вв. и приобщения к уникальным опытам его ведущих представителей несомненна. Анализ рефлексий А. Блока по поводу искусства и роли художника способен прояснить важные качества его личности и метода, раскрыть общие для историкокультурной ситуации аспекты и помочь педагогам глубже осмыслить и эффективнее структурировать материал по проблеме.
Новый статус искусства, вождя духовной деятельности, в сознании символиста А. Блока соотнесся с религиозной миссией, осмысление сути которой требовало изначально высокой степени самосознания. Требование саморефлексии, выявляющей природу, смысл и границы творческой деятельности, первое требование к искусству, элемент предписанной искусству аскезы [1]. Заметим, что саморефлексия Блока, в дополнение к собственно символистским принципам сверхобобщения бытийных проявлений, носила мифотворческий характер.
Второй аспект художнического самосознания Блока – апологетика свободы искусства и художника. В эпоху «Тезы» (1898/1900-1903 гг.) поэт утверждал: «ты свободен в волшебных мирах», в эпоху «Антитезы» (1904-1907/08 гг.) вместе с «двенадцатью» упивался беспредельной свободой творенияразрушения: «Свобода, свобода, эх, эх, без креста!». Интуицию свободы творчества Блок выражает через актуализацию романтической оппозиции «гений толпа» и усугубляет противостояние, апеллируя к пушкинской оппозиции «поэт и чернь». Позиция А. Пушкина, традиционно интерпретируемая в социальном плане, у Блока прирастает новыми акцентами и новой экспрессией («О назначении поэта»). Главная вина «черни» перед «поэтом» в том, что «чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она требует от него «пользы» [2]. Миссия же поэта, по Блоку, с прагматизмом толпы отнюдь не совпадает. Так идея свободы искусства, его права на независимое от требований банальной пользы бытие совпала с идеей личностной свободы художника. Но не «личной только свободы», а свободы выбора пути духовного, эстетического и свободы в реализации предназначения.
Парадоксально, но Блок, как художник-символист, по замечанию Н.Бердяева, искал не столько свободы, сколько «связанности» творчества. Нашел он ее в обращении к культовому, религиозному искусству. Причин стремления Блока к канонизации искусства немало: стремление преодолеть индивидуализм, келейность искусства; восприятие искусства как аскезы, подчиняющейся ритуализированным нормам; особая природа художника-гения, его «внутренняя пустота», душевная «зыблемость». «Канон», аскеза могли стать той «священной броней», которая, с одной стороны, придала бы оформленность и цельность духовному опыту художника стержню личности, с другой осмысленность творческим намерениям. Именно такую роль играет «религиозность» для Блока, признававшегося: «Боюсь души моей двуликой / И осторожно хороню / Свой образ дьявольский и дикий / В сию священную броню».
Третий аспект художнического самосознания Блока связан с конкретизаций религиозной миссии искусства, фиксацией его задач. Некоторые моменты религиозного опыта наиболее активно востребованы Блоком применительно к осмыслению задач творчества: Реалиорность искусства. Термин «реалиорность» (С. Булгаков) своим происхождением обязан символистскому девизу «а realibus ad realiora», «от реального к реальнейшему». Реалиорность символистского искусства это утверждение его религиозной состоятельности, способности прозревать связь между здешним миром и инобытием. Восприятие искусства как моста между мирами характерно для Блока. Его мнение выражено четко: художественные искания «обнаруживают с очевидностью объективность и реальность тех миров», а художник призван и способен «поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину».
Реалиорность искусства осуществляется в практике Блока в форме религиозного служения, ритуализированной и эстетизированной аскезы. Императивность аскезы декларируется Блоком, намечает ли он путь «к подвигу, которого требует наше служение»; размышляет ли о «трех делах», которых «требует от поэта его служение», провозглашает ли тождество служения и долга («Не забывай долга – это единственная музыка»), призывает ли художниковсимволистов к исполнению миссии («мы обязаны»). Эстетизированная аскеза Блока подразумевает апелляцию к разнообразным формам религиозного служения: заключению договора, завета («Со мной всю жизнь один Завет: / Завет служенья Непостижной»); вестничеству и пророчеству («Сбылось пророчество мое: / Перед грядущею могилой / Еще однажды тайной силой / Зажглось святилище Твое»); молитве («Молитву тайную твори»); посту («духовная диета»); священству («Вхожу я в темные храмы, свершаю бедный обряд»), в том числе магическому жречеству («Я один шепчу заклятья»); монашеству, иночеству, послушанию («Славой золотеет заревою / Монастырский крест издалека. / Не свернуть ли к вечному покою? / Да и что за жизнь без клобука?»); рыцарству, не столько светскому, сколько воспринятому в своей изначальной, религиозной сути и представленному преимущественно как охрана своих святынь, «стояние на страже» и как участие в «священной брани» за веру, за Нее («Я – меч, заостренный с обеих сторон, / Я правлю, Архангел, Ее судьбой»); поклонению, в том числе эротическому («Не призывай. И без призыва приду во храм. / Склонюсь главою молчаливо / К твоим ногам»).
Особый интерес представляют вестничество и пророчество – знаковые функции художника в сознании творческой личности к. ХIХнач. ХХ вв [3].
Понятия вестничества и пророчества в культуре рубежа веков обычно употреблялись как синонимы. Но мы полагаем, что это понятия не синонимичные.
Важный критерий различения пророчества и вестничества присутствует в христианской богословской традиции. За пророчеством утверждается личностный посыл и сознательность служения, в отличие от подчас неосознаваемого и безличностного вестничества [4].
Отметим, что христианская традиция связывает пророчество с деятельностью избранной и преображенной, но не утратившей человеческой природы, свободы воли человеческой личности. Вестническую же функцию в христианстве обычно выполняет ангел («посланник, вестник»). Слово «ангел» в Библии употребляется и по отношению к Христу, и по отношению к людям пророкам, священникам и епископам церквей, и по отношению к неодушевленным предметам когда они предстают вестниками гнева Божия. Это слово «в Библии обозначает личные, духовные существа, сотворенные Богом, они возвещают людям Божию волю и исполняют на земле его веления»[5].
По поводу содержания и вестничества, и вести художника Блок весьма определенно высказался в статье-некрологе «Памяти Врубеля». Вестничество есть личное достояние художника, а его весть «о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера».
Вероятно, Блок имеет в виду весть о грядущем преображении и спасении человека и мира. Вестничество-возвещание близко и ему самому: «я – Твой /…/ глашатай» так поэт определяет свой статус по отношению к Вечной Женственности.
Размышления Блока по поводу вестничества Врубеля во многом представляют собой субъективную мифологизацию, приписывание собственных представлений и намерений духовно близкой личности. Блок и сам в восприятии современников был вестник: «И в этот первый миг свиданья юноша Блок показался мне истинным вестником», – вспоминает К.Бальмонт о первой встрече с Блоком [6].
Вестничество для Блока становится важным, осознанным элементом творческого служения. Его отличают ритуальность, космиургическая направленность, фатализм, жертвенность, трагизм («художники, как вестники древних трагедий, приходят оттуда к нам, в размеренную жизнь, с печатью безумия и рока на лице»), причастность сакральному в его демоническом (дионисийском) аспекте («мы, как падшие ангелы ясного вечера»). Содержательное зерно вестничества Блока в самом общем виде может быть обозначено как весть о присутствии в этом мире инобытийного начала (божественного, демонического) залоге грядущей катастрофы старого мира и конечного преображения и спасения («Вот глубочайшее откровение. Тайна его осознана теперь, как никогда, умами и сердцами, обострившимися до последней степени. Это «инфернальность» известного рода – «созерцание двух бездн», доступное недавним избранникам»); о красоте и искусстве как генеральной преобразующей и спасающей силе.
Представительны результаты пророческого самоопределения А.Блока, в его творчестве идея пророчества художника присутствует постоянно, то в виде гордой, самозабвенной и категоричной декларации: «Мне в сердце вонзили / Красноватый уголь пророка!», «Пророк земли венец творенья», «С детских дней – видения и грезы», то горькой констатации: «Сбылось пророчество мое...», то скрыто, в форме намека на свое призвание и упрека непризванным: «не все читали заревые знаки».
Востребование пророчества как задачи религиозного служения искусства связано с актуализацией мифологемы художника-пророка, подобно пророкам Израиля, являющегося «устами Господа» (Евр. 1:1). Традиция соотнесения художественного творчества с божественным откровением, составляющим суть пророчества, восходит к Платону, усматривающему в боговдохновенном творчестве прямое излияние божества. Возможность пророческого служения в творчестве допускает и христианская традиция. Но непосредственным истоком соотнесения Блоком своего художественного служения с пророчеством является поэтический манифест А.Пушкина «Пророк», впервые на русской почве отчетливо зафиксировавший пророческие возможности, более того пророческое предназначение искусства. Глас Божий потребовал от поэта стать пророком: «Восстань, пророк, и виждь и внемли, / Исполнись волею моей, / И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей», и на это требование откликнулись и художникисимволисты, и Блок, клянущийся «веселым именем Пушкина» в «веселых истинах» искусства.
Пророчество в русском символизме соотнеслось с понятием, введенным в сферу художественного сознания опятьтаки Пушкиным, понятием «вдохновение». Мысль Блока постоянно обращается к пушкинскому определению: «вдохновение, сказал Пушкин, есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных»; для него не существует искусства без инобытийного истока «без божества, без вдохновенья» (эту строку Пушкина Блок использует в качестве названия своей разгромной статьи о «цехе акмеистов».
Тем не менее, пророчество как одна из составляющих художнической аскезы осознается и реализуется Блоком своеобразно.
Его собственные задачи в качестве пророка осмыслены, на первый взгляд, традиционно, «по образу и подобию» задач традиционной религиозной пророческой деятельности. Во-первых, это обретение мистического опыта, принятие откровения. В терминах Блока («О назначении поэта») это «первое дело поэта», который обязан «освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают». Во-вторых – фиксация откровения, по Блоку – «второе дело поэта», требующее «привести эти звуки в гармонию, дать им форму». В-третьих – его трансляция, призванная в итоге изменить, «обожить» мир и человека; «внести /…/ гармонию во внешний мир» («третье дело поэта»). Этот, третий элемент аскезы, в сознании художника в большей степени связан с жизнетворческими установками символизма, чем собственно с пророчеством. Его пророческий смысл восстанавливается скорее контекстуально.
Несложно заметить, что Блок уходит от традиции в назывании задач искусства даже на терминологическом уровне – отражающем тенденцию к эстетизации пророчества, его «присвоении» искусством. Не в христианском, а скорее в синтетическом эллинистически-неогностицистски-неоромантическом ключе определяет Блок роль художникапророка и исток откровения. Художниксимволист, выступая в роли пророка, приобретает в интерпретации Блока черты богоборца, самовольно присвоившего пророческое звание, или – одержимого отнюдь не божественным началом. Проблематично и бытийное основание пророчества. Художник-пророк, гностиксозерцатель «двух бездн», по мысли Блока, казалось бы, должен пророчествовать от лица обеих: «Открылось небо над тобою, / Ты слушал пламенный хорал, / День белый с ночью голубою / Зарею алой сочетал». Однако художник оказывается не в состоянии органично объединить пророчество Ночи и Дня, «Тезы» и «Антитезы», пророчествовать от лица амбивалентного инобытия. В ситуации, когда «ночь борется с утром», побеждает ночь. Художник, по Блоку, остается в большей степени пророком «безначальной стихии»: «Всегда одним краем уха слышу (Бездну – Н.С.)». Бытийным основанием реальной пророческой практики Блока, таким образом, является Бездна.
Следовательно, не божественное откровение несет пророк-символист миру, а откровение инфернальности, демонической инобытийной изнанки мира. Его художественная вербализация у Блока внушительна: предчувствуется в ранней («Весь горизонт в огне и близко появленье, / Но страшно мне: изменишь облик Ты»); властвует в зрелой и поздней лирике, присутствует в поэмах («Возмездие», «Двенадцать»), драмах («Балаганчик», «Незнакомка»), поэтической драме «Песня Судьбы».
Содержание пророчества Блока во многом совпадает с содержанием вестничества: пророчество есть признак сверхприродного (божественного, демонического) откровения в мире; доказательство божественного / демонического достоинства художника-пророка и пророческого искусства; оно профетически предупреждает мир и человека об их эсхатологических судьбах: трагизме бытия без Бога, нашествии «лиловых миров», близящемся Апокалипсисе и Страшном Суде; грядущем прощении и спасении. Собственная жизнь Блока оказывается пророческой в свете предуказания общей, в высшем смысле типической судьбы художника в мире.
Согласно христианской традиции, самым важным признаком истинности пророчества служит его исполнение: пророк «только тогда признаваем был за пророка, которого истинно послал Господь, когда сбывалось слово того пророка» (Иер. 28: 9). Заметим, что пророчества Блока по поводу собственной трагической судьбы и трагической судьбы старого мира вполне сбылись… В пророчестве Блока присутствует еще одно предуказание, смысл которого им самим, по всей видимости, осознан не был. Этот пророческий смысл в целом осознается и формулируется вне символистской культуры. Н.Бердяев в «Смысле творчества» определяет символизм как последнюю, предельную ступень искусства, пророческий прообраз будущего теургического творчества: «Символизм в искусстве переходит за грани классического искусства и его норм, в символизме открываются последние пределы творческого акта, в нем путь к теургии»[7]. Эта мысль близка и П.Флоренскому.
С.Булгаков видит пророческий смысл символизма иначе: с одной стороны, он совпадает с Бердяевым в оценке символизма как пророчества будущего подлинного религиозного искусства, с другой – видит в нем предуведомление тщетности попыток подменить религию искусством. Думается, осмысление Булгаковым двойственной пророческой роли символистского мифотворчества в предсказании общей судьбы искусства и творчества более верно.
Итак, самосознание Блока, одновременно и зависимое от эпохи, и инспирирующеее культурные импульсы, оказалось связано с актуализаций искусствоцентристских традиций платонизма, неоплатонизма, христианства, романтизма, символизма; с апелляцией к модели религиозного искусства, опирающегося на мистический опыт.
Важной характеристикой самосознания Блока стал его мифотворческий пафос. Он проявился в целенаправленном осознании и постулировании смысла искусства и роли художника; в декларации свободы искусства от чуждых законов и свободы художника в реализации своей миссии и их «связанности» религиозной задачей; в постулировании религиозной миссии и пафоса искусства, фиксации и реализации его конкретных религиозных задач и форм (реалиорность, аскетическое эстетизированное служение, важными составляющими которого являются вестничество и пророчество с перспективой теургии).
Список литературы
1. См.: Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. М., 1994. С. 334.
2. Блок А.А. Собрание соч.: В 6 т. Л., 1980-1983. Т.4. Л., 1982. С. 417.
3. Вестничество и пророчество как задачи художника и искусства активно эксплицировались в творчестве художников-символистов (А. Белый, К. Бальмонт, В. Брюсов, М.Врубель, Вяч. Иванов, Д. Мережковский) и были востребованным предметом рефлексий (С.Булгаков, П. Флоренский, Н. Бердяев).
4. Христианство: Энциклопедический словарь. В 3-х тт. М., 1993 1995. Т.3. С. 342-348.
5. Там же. Т. 1. С. 73.
6. Воспоминания о Серебряном веке. М., 1993. С. 137.
7. Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989. С. 457.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.yspu.yar.ru
Похожие работы
... жизни и творчестве А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского, М.Е.Салтыкова-Щедрина. Образы Библии неоднократно вдохновляли А.С.Пушкина. Поэт обращался к Библии, использовал в своих произведениях библейские темы, образы, стиль. Библейские реминисценции в поэзии А.С.Пушкина получают отражение в стихотворениях: «Десятая заповедь», «Из письма к Вигелю», «В крови горит огонь желанья», «Пророк», «Вертоград моей ...
... и наукой /историей/, поскольку там и тут безусловное преимущество было на стороне строгих выводов исторической науки. В исторических работах Пушкина занимали проблемы, вне которых он не представлял себе дальнейшей эволюции ведущих жанров новейшей литературы. Проблемы истории были для него проблемами литературы. Первый шаг от романтизма к реализму выразился в отказе от произвольного истолкования ...
... политика, наука, технология, культура, искусство. Новая эпоха историко-культурного развития отличалась стремительной динамикой и острейшим драматизмом. Переход от классической литературы к новому литературному направлению сопровождался далеко не мирными процессами в общекультурной и внутрилитературной жизни, неожиданно быстрой сменой эстетических ориентиров, кардинальным обновлением литературных ...
... другие вопросы мы и постараемся ответить в нашей выпускной квалификационной работе. 1.3 Проблемные ситуации при изучении лирического произведения Средства создания проблемной ситуации во многом зависят от рода литературного произведения. Читательское восприятие лирики обнаруживает особенно тесную связь общего уровня литературного развития и постижения данного стихотворения. Ученики с низким ...
0 комментариев