Инфернальные акценты российской прозы

Николай Переяслов

1.

Черт - как доказательство существования бога

Опираясь на целый ряд трактовок, которыми наделяют понятие мистики современные толковые словари, можно без особого труда выстроить ее комплексное определение, из которого будет видно, что мистика (от греческого слова "mystikos" - таинственный) - это некая совершенно загадочная и необъяснимая область человеческой жизни, базирующаяся на вере в существование сверхъестественных, фантастических (в том числе - и инфернальных) сил, с которыми особым таинственным образом связан и может общаться человек, и которая приводит его душу к переживанию в экстазе непосредственного "единения" с Богом. О том, что такая парадоксальная, с точки зрения христианской логики, формулировка вовсе не является случайно сложившейся в результате компиляции словарных определений конструкцией, говорит целый ряд произведений не только классической, но и современной русской литературы. Так, например, в опубликованной в середине 90-х годов в журнале "Москва" повести молодого самарского прозаика Александра Громова "Роман, который мне приснился" имеется одна красноречивая сценка, в которой пожилая хозяйка пытается убедить своего квартиранта в существовании Бога. Исчерпав все известные ей из Библии аргументы, женщина, словно утопающий за соломинку, вдруг хватается за некое подсказанное ей собственным подсознанием доказательство. "Ну, вот черт же - есть?" - неожиданно говорит она своему постояльцу и, еще не видя, куда ее может увести эта неизвестно откуда вынырнувшая идея, с какой-то непонятной радостью продолжает развивать ее дальше. "Есть!" - как нечто, само собой разумеющееся, убежденно отвечает она сама же себе и, отталкиваясь от этой очевиднейшей для нее аксиомы, делает ошеломительно торжествующий вывод: "Ну, а раз есть черт, то не может не быть и Бога!"

И вот эта абсолютно абсурдная (а на первый взгляд, так и попросту даже нелепая) аргументация представляет собой при ближайшем рассмотрении безукоризненно верное, с точки зрения научной логики, хотя и сформулированное с использованием метода "от противного", доказательство бытия Божия, опирающееся на полную невозможность устойчивого существования какой-либо системы с одним-единственным приложенным к ней вектором силы. И если уж известно, что в мире существует персонифицированный в образе дьявола источник Зла, то в нем просто не может не существовать еще и воплощенного в образе Бога источника Добра. Мир без Бога, с наличием в нем одних только дьявольских сил - это такая же несуразность, как самолёт с одним крылом или планета с одним полюсом, где вместо планомерного полёта по прямой или размеренного вращения вокруг своей оси возможно только безудержное катастрофическое кувыркание, ведущее к полному разрушению системы и ее гибели.

Именно такую нагрузку - напоминания читателям об этом априорно существующем в мире антиподе Бога и легионах его зримых и скрытых от людских глаз служителей - как раз и возложила на себя та часть русской литературы, которая составила ее мистическую ветвь, наиболее ярко представленную произведениями В. Одоевского, Н. Гоголя, Ф. Сологуба, С. Клычкова, В. Чаянова, М. Булгакова, Л. Леонова, Вл. Орлова, Ю. Мамлеева, С. Сибирцева и целого ряда других прозаиков, начиная с восемнадцатого века и вплоть до сегодняшнего времени. А то даже и не с восемнадцатого, а с одиннадцатого, о чем свидетельствует сделанная под 1092 годом запись в Радзивилловской летописи, рассказывающая, как Полоцк наводнили однажды бесы, и всякий, кто пытался на них посмотреть, умирал вскоре от неведомой болезни: "А въ Полотску, яко человеци, рыщущи беси, и аще кто вылазяше ис хоромины, хотя ихъ видети, абие уязвенъ будеть невидимо от бесовъ язвою, и с того умре, и не смеяху исходити ис хоромъ. Посемъ же начаша въ день являтися на конехъ, и не бе ихъ видети самехъ, но коне ихъ видети копыта; и тако уязвляху людие полоцкиа и ихъ область. И темъ и человеци глаголаху, яко навье есть полочаны..."

Наличие мистического пласта в древнерусских летописях говорит о том, что интуитивно-экстатический способ постижения недоступной разуму реальности был присущ уже самым далеким из наших предков, вследствие чего даже такой официальный жанр литературы как летописание оказался наполнен изложением всевозможных пророческих снов и вещих предвидений.

Не напрямую, а опосредованно - через пересказывание таинственных историй, мифов и древних полуреалистических преданий - обращались к постижению мистической темы и писатели восемнадцатого-девятнадцатого столетий. Именно в таком ключе написана повесть В.А. Жуковского "Марьина Роща", над которой самим автором проставлено жанровое определение - "старинное предание". В этой истории практически нет прямого выхода на сцену кого-либо из представителей так называемого "тонкого мира" - ни из его темного, ни из светлого лагеря, - а действуют только самые обычные люди, но зато изложенная в ней трагическая судьба двух молодых влюбленных напоена таким необъяснимым роком, что его аура как бы выплескивается за рамки взаимоотношений Марии и Услада и распространяется уже и на саму ту местность, в которой происходит описанное действие, заставляя ее принять на себя имя погибшей от руки мужа-злодея Марии, а вместе с ее именем - и саму душу погибшей.

Примерно такова же и повесть известной по своим "Запискам кавалерист-девицы" писательницы Н.А. Дуровой "Серный ключ", в центре внимания которой, как и в повествовании Жуковского про Марию и Услада, находится история несчастной любви двух молодых черемисцев (т. е. марийцев) - юноши Дукмора и девушки Зеилы, которые вдруг ощущают на себе неотвратимое дыхание потянувшегося к ним злого рока, олицетворенного в образе черемисского духа Керемета, распрограммирующееся в конце концов в трагическую гибель Дукмора в когтях дикого медведя.

В обоих этих случаях мистика проявляется уже в самом предчувствовании героями приближающегося к ним несчастья, в его отчетливо осознаваемой ими неотвратимости и неизбежности, подтверждающих собой ту мысль, что силы тьмы не любят человеческого счастья. Ведь любовь - несмотря на ее плотскую страстность и даже некоторую сопутствующую этому греховность - является тем не менее одним из самых светлых человеческих чувств, которое очищает людские души от злобы и черствости и ведет их тем самым к выполнению такой важной из оставленных нам Господом заповедей, как "Возлюби", а потому рядом с влюбленными оказывается гораздо больше представителей бесовского племени, чем рядом с убийцами и ворами. Не случайно же и мать юной красавицы Горпины из рассказа О.М. Сомова "Русалка" говорит дочери, что "лукавый всегда охотнее вертится там, где люди ближе к спасенью", - уж очень ему хочется помешать им обрести это спасение и разрушить ту божественную гармонию, которую приносит с собой настоящая любовь. Вот и слетаются, словно летучие мыши на свет зажженного в ночи фонаря, всякие нечистые духи на малейшие проблески человеческого счастья. Невмоготу им, когда они видят, что кому-то из людей хорошо - так и лезут, как старый колдун на козацкую свадьбу в повести Н.В. Гоголя "Страшная месть", чтобы хоть как-нибудь да напакостить православному люду. Ну так удивительно ли, что народ отвечает нечистой силе такой же неприязнью и, как только может, разоблачает перед миром ее подлинную мерзкую сущность? Хотя бы так, как это сделал гоголевский кузнец Вакула, который "на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака намалёвана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери."

Размышляя над недоступностью подлинной реальности для лостижения её одним только лишь человеческим разумом, без помощи интуитивно-экстатического способа, один из героев "Святочных рассказов" Н.А. Полевого говорит: "Всё то, что кажется нам непонятным, не может быть отвергаемо, а должно приписывать многое тайным чувствованиям и расположениям. Первое, что я отношу к этому, есть симпатия, второе - антипатия."

Думается, что именно эти самые симпатия и антипатия как раз и объясняют те возникающие в человеческом подсознании натуралистические образы, что, словно отталкивающая физиономия старого колдуна из-под внешности удалого козака в гоголевской "Страшной мести", вдруг проступают сквозь толщу спящего или же, наоборот, перевозбужденного волнениями и страхами подсознания, являя свою пугающую (если речь идет об антипатии) внешность: "Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак - старик..."

Вместе с тем, можно привести примеры и более спокойного - опирающегося, пожалуй, как раз на упомянутый выше фактор симпатии - изображения представителей потустороннего мира, как это, допустим, видно по пушкинской повести "Гробовщик", герой которой пригласил к себе в гости всех тех, кого ему привелось в своей жизни предавать земле. "Комната была полна мертвецов. Луна сквозь окна освещала их желтые и синие лица, ввалившиеся рты, мутные, полузакрытые глаза и высунувшиеся носы... Все они, дамы и мужчины, окружили гробовщика с поклонами и приветствиями, кроме одного бедняка, недавно даром похороненного, который, совестясь и стыдясь своего рубища, не приближался и стоял смиренно в углу. Прочие все одеты были благопристойно: покойницы в чепцах и лентах, мертвецы чиновные в мундирах, но с бородами и небритыми, купцы в праздничных кафтанах. "Видишь ли, Прохоров, - сказал бригадир от имени всей честной компании, - все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только те, которым уже невмочь, которые совсем развалились, да у кого остались одни кости без кожи, но и тут один не утерпел - так хотелось ему побывать у тебя..." В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу и приближился к Адриану. Череп его ласково улыбался гробовщику..."

Такое добродушное отношение к образам, которые, по идее, должны были бы вызывать у автора и его героя вполне однозначные омерзение и ужас, в русской мистической литературе совсем не редкость. Так, например, с самой откровенной симпатией относился к описываемым в романе "Чертухинский балакирь" шишигам и кикиморам Сергей Клычков; явно любовался теми проделками, что вытворяли на страницах "Мастера и Маргариты" Бегемот и Коровьев, Михаил Булгаков; а если обратиться к удостоенному премии "Москва-Пенне" (номинация "Новое имя") роману безвременно погибшего недавно прозаика Михаила Волостнова "Несусветное в Поганочках", то окажется, что люди еще и до сегодняшнего времени живут бок о бок с водяными, лешими и ведьмами, которые устраивают на соседних болотах свои съезды и симпозиумы, а порою так даже и забредают к ним во дворы и на деревенские улочки.

Что же лежит в основе такого "мирного сосуществования" (или, по крайней мере - отсутствия состояния открытой войны) между людьми и обитателями так называемого параллельного мира? В первую очередь, наверное, тут следует обратить внимание на феномен самой русской веры, которая вбирает в себя целый сонм таких парадоксально уживающихся друг с другом бездоказательно принятых сознанием факторов, как вера в черную кошку и в святую молитву, в тринадцатое число и в силу крестного знамения, в недопустимость вставания с постели с левой ноги и в искупительное действие милостыни, в сплёвывание через левое плечо и в животворящую силу крещенской воды, в спиритизм и в необходимость церковной исповеди, а кроме того - в НЛО, барабашек, гороскопы, Вангу, Лонго, Кашпировского, филлипинскую хирургию, колдунов, Бермудский треугольник, Несси, Пермскую аномальную зону, снежного человека и - одновременно со всем этим - в православных святых, соборование, причастие, Господа Иисуса Христа, Его Пречистую Матерь Марию, а также неизбежность грядущего в будущем Апокалипсиса. Как ни парадоксально это выглядит, но, признавая факт существования домовых, чертей, русалок, леших, оборотней, баенников и всякого рода иных мелких духов и "аномальных явлений", русский человек вместе с тем всегда отчетливо понимал, КТО в этой иерархии является, так сказать, "Верховным Главнокомандующим". И проблема как теологического, так и нравственного выбора заключалась для него совсем не в том, верить или не верить ему в разных там водяных, шишиг, кикимор, недотыкомок и заговоренные клады, а в том, кому служить и поклоняться - всей этой мелкой болотной нечисти или же своему Небесному Отцу и Спасителю?

О том, какая участь ожидает тех, кто соблазнится призрачными богатствами и подастся в услужение силам зла и тьмы, говорят такие образы, как ужасный колдун из гоголевской "Страшной мести" и совращенный Басаврюком на путь греха Петрусь из его же "Ночи на Ивана Купала", а также другие попавшиеся на дьявольские уловки персонажи. Таков, к примеру, и герой гоголевской повести "Портрет", соблазнившийся бесовской помощью в достижении быстрой славы, а в итоге потерявший не только свой художнический талант, но и саму душу.

Да и можно ли заработать что-нибудь путное у лукавого, если, по словам деда Максима из гоголевского рассказа "Заколдованное место", ему и верить-то ни в коем случае нельзя, ибо "всё, что ни скажет враг Господа Христа, всё солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!.." (А уж дед-то знал, что говорил, поскольку сам было соблазнился однажды бесовской наживой и, откопав на проклятом месте один из заколдованных кладов, приволок домой тяжеленный железный котел, до самого верха набитый... "Что ж бы вы думали такое там было? Ну, по малой мере, подумавши хорошенько, а? Золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг... стыдно сказать, что такое...") Расплевавшись с одурачившим его чертом, дед Максим не только сам зарекся, но и внуков своих заклял наперед доверяться этому рогатому проходимцу. "И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте не спокойно:

- А ну-те, ребята, давайте крестить! - закричит к нам. - Так его! так его! хорошенько! - и начинает класть кресты..."

А вот для молоденькой героини повествования Антония Погорельского "Лафертовская маковница" Маши спасением оказалось опять-таки ее стремление к настоящей любви, встреча с которой дала ей силы воспротивиться уже, казалось бы, бесповоротно сделанному в сторону греха шагу и переиначить свою судьбу на богоугодный лад. Полюбив красавца Улияна, Маша расторгает заключенный некогда с теткой-колдуньей договор и бросает в колодец завещанный ей ключ от сундука с нечестно добытыми богатствами, чем освобождает себя от необходимости служения силам тьмы и открывает дорогу к счастью.

Бесовские чары вообще очень сильно зависят от того, насколько искушаемый ими человек оказывается способен им сопротивляться; наличие или отсутствие внутренней сила духа - это едва ли не самая главная составляющая во взаимоотношениях людей и представителей мира зла. "Извините, пан Дубицкий, - говорит в повести М. Загоскина "Пан Твардовский" русский офицер Кольчугин хозяину-поляку, пытающемуся запугать его историей про обитающее в доме привидение, - я не боюсь ни пана Твардовского, ни пана черта, ни живых, ни мертвых и ночую сегодня в вашем нижнем этаже... Ведь мы не по-латыни читаем наши молитвы..."

Способность не сдрейфить, найти в себе самообладание и разрушить бесовское "обморачиванье" выручает из беды и героя гоголевской были "Пропавшая грамота", чуть было не проигравшего ведьме в карты не только шапку, но и свои жизнь и душу. Будучи уже фактически на краю поражения, он наконец-то смекнул, что в игре "верно, что-нибудь да не так", и вспомнил о спасительной для всякого христианина силе крестного знамения. У Бога, как известно, нет работников первого часа и последнего часа, а всякий, кто хотя бы даже и из самой бездны своего грехопадения воззовет к Нему, непременно получит в ответ помощь и спасение. И именно это и происходит перед нами на страницах "Пропавшей грамоты":

"...Вот дед карты потихоньку под стол - и перекрестил; глядь - у него на руках туз, король, валет козырей; а он вместо шестерки спустил кралю.

- Ну и дурень же я был! Король козырей! Что! приняла? а? Кошачье отродье!.. А туза не хочешь? Туз! Валет!..

Гром пошел по пеклу, на ведьму напали корчи, и откуда ни возьмись шапка - бух деду прямехонько в лицо.

- Нет, этого мало! - закричал дед, прихрабрившись и надев шапку. - Если сейчас не станет передо мною молодецкий конь мой, то вот убей меня гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас! - и уже было и руку поднял, как вдруг загремели перед ним конские кости.

- Вот тебе конь твой!.."

Против святого креста нечисть оказывается абсолютно бессильной, да даже и против одной уже твердой воли человека к сопротивлению ее чарам и наваждениям - тоже, о чем красноречивейшим образом рассказывается в широко известной повести Н.В. Гоголя "Сорочинская ярмарка", половина героев которой впадает в ужас при одном только виде кусков красной материи, напоминающей им о разыскиваемой чертом красной свитке, тогда как другая половина героев над всей этой историей откровенно потешается.

Но зато если уж человек сам впадает в "необузданное воображение", как это происходит в одном из рассказов Антония Погорельского, то этим он словно бы собственноручно снимает с дверей своего разума висевшие на них запоры, позволяя тем самым вторгаться в свое сознание разрушающим его галлюцинациям и видениям. (Не случайно же в целом ряде православных молитв к Богородице звучит просьба "и избави меня от ночных мечтаний", свидетельствующая о том, что наставники христиан уже с давних времен понимали вредность чрезмерного воображения.) О том, что происходит, когда человек все же отдается воле этого сладкого для него своей необычностью искушения, рассказывается в небольшой повести А.П. Чехова "Черный монах", герой которой - магистр Андрей Васильич Коврин - "утомился и расстроил себе нервы", вследствие чего вынужден был "как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорить с приятелем доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне". Однако же молодой ученый, даже и выехав в имение своего опекуна, представляющее собой огромный экспериментальный сад, в котором было множество "причуд, изысканных уродств и издевательств над природой" в виде грушевых деревьев в форме пирамидального тополя или шаровидных дубов, продолжает и там думать над своими философскими статьями и, в частности, над услышанной от кого-то историей про некоего одетого в черные одежды монаха, который, проходя однажды то ли по Сирийской, то ли по Аравийской пустыне, попал в уникальные оптические условия, сходные с двумя поставленными друг против друга зеркалами. Благодаря этому, "за несколько миль от того места, где он шел, рыбаки увидели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности моря. Этот второй монах был мираж. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те условия, при которых он мог бы померкнуть. Самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмосферу и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе..."

Понятно, что будучи подсознательно уже настроенным на встречу с этим таинственным черным монахом, магистр практически в тот же вечер, когда он пересказал эту легенду своей невесте Тане, идет гулять за речку и видит его там в образе пронесшегося мимо пылевого столба. Потом он начинает встречать его каждый день и вести долгие философские беседы, пытаясь разобраться в сущности данного феномена.

"- Но ведь ты мираж, - проговорил Коврин. - Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.

- Это всё равно, - ответил монах не сразу, тихим голосом, обращаясь к нему лицом. - Легенда, мираж и я - всё это продукт твоего возбужденного воображения. Я - призрак.

- Значит, ты не существуешь? - спросил Коврин.

- Думай, как хочешь, - сказал монах и слабо улыбнулся. - Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит, я существую и в природе..."

Такие вот, почти что "пелевинские" беседы случаются всё чаще и становятся всё длиннее, и довольно скоро Андрею Васильичу становится интереснее общаться с этим, порожденным его же собственным воображением призраком, нежели с реально окружающими его людьми. Понятно, что такое положение вещей не может не закончиться психиатрической лечебницей, но вот беда - избавившись от своей говорящей галлюцинации, Коврин утрачивает вместе с ней интерес и к самой жизни, заболевает и вскорости умирает, успев напоследок позвать всё то, что он когда-то любил. И на этот зов к нему опять является его черный монах, который шепчет ему, "что он гений и что он умирает потому только, что его слабое человеческое тело уже утеряло равновесие и не может больше служить оболочкой для гения..."

Таковы, как видим, пагубные последствия чрезмерного воображения, которое не хуже бесовских чар оттесняет своими картинами реально существующую жизнь и приводит человека к трагедии. Но если хорошенько вдуматься, то разве молящийся в ночной церкви Хома Брут из гоголевского "Вия" не сам призывает восстать из гроба умершую панночку-ведьму?

"...Перелистывая каждую страницу, он посматривал искоса на гроб, и невольное чувство, казалось шептало ему: "Вот, вот встанет! вот поднимется, вот выглянет из гроба!"

Но тишина была мертвая. Гроб стоял неподвижно. Свечи лили целый потоп света... Возвысив голос, он начал петь на разные голоса, желая заглушить остатки боязни. Но через каждую минуту обращал глаза свои на гроб, как будто задавая невольный вопрос: "Что, если подымется, если встанет она?"

Но гроб не шелохнулся.

"Ну, если подымется?.."

Она приподняла голову..."

Нельзя сказать, что мистика жизни - это сплошь только плод нашего больного воображения, однако нельзя также и не признать, что они находятся в самой тесной связи друг с другом. Так, например, герой повести Н.С. Лескова "Белый орел" получает задание расследовать злоупотребления в некоторой конторе, за что ему обещан в награду орден "Белого орла". Приехав в нужный город, он начинает свое дело и знакомится с молодым чиновником по имени Иван Петрович, которого все называют в шутку Белым орлом, и это не может не настроить его на какое-то особое отношение к этому человеку - причем так, что тот это ощущает буквально на физическом уровне. "Ты меня сглазил, - говорит он Ивану Петровичу, - и я тебе за это отомщу", - и в этот же день умирает. А потом начинает на каждом шагу являться и напоминать ему о себе своим призраком. Параллельно с этим по свету расползаются всякие смутные слухи, бросающие тень на главного персонажа, и это не может не оказать отрицательного влияния на его карьеру. И так длится до тех пор, пока не умирает мать Ивана Петровича, а его приемная дочь не выходит замуж. После этого душа покойного почему-то, наконец, успокаивается, перестает шляться среди живых и, напевая нелепое "до свиданс, до свиданс, же але о контраданс", уходит туда, где ей и надлежит находиться после своей кончины, а герой наконец-то получает обещанный ему когда-то в награду (и закольцовывающий собой все повествование) орден "Белого орла". Завершая пересказ своей странной истории, он замечает: "По преподанной мне Иваном Петровичем опытности в жизни духов, я понимал, что он меня больше уже никогда не побеспокоит. Так и вышло: он мне отмстил и помиловал. Это понятно. А вот почему у них в мире духов всё так спутано и смешано, что жизнь человеческая, которая всего дороже стоит, отмщевается пустым пуганьем да орденом, а прилет из высших сфер сопровождается глупейшим пением "до свиданс, до свиданс, же але о контраданс", - этого я не понимаю".

(Хотя, наверное, он и не должен этого понимать, так как мистика, как мы помним из приведенной в начале нашего разговора формулировки, это - "некая совершенно загадочная и необъяснимая область человеческой жизни", которая уже по самому своему определению находится за гранью понимания человеческого разума.)

Нельзя вместе с тем не видеть и того любопытного эффекта, что мистика русской прозы проявляет себя отнюдь не в одних только описываемых писателем событиях, но нередко распространяется и далеко за пределы вмещающего ее произведения. "Бог знает, увидят ли ли наши потомки стариков из нынешнего времени, - говорит герой "Святочных рассказов Н.А. Полевого. - Теперь стареют так рано и оттого, может быть, не успевают жить, или, боясь не успеть, спешат жить и оттого рано стареют. У нас было прошедшее, настоящее и будущее; теперь живут только в одном настоящем..."

Написано это в 1826 году, а ощущение такое, что слова принадлежат жителю года 2003-го. Не мистика ли это? Как, скажем, и слова о том, что за границей, "в чужой земле... и люди не те, и церквей Христовых нет", - которые столь созвучны с убежденностью многих сегодняшних россиян в том, что всё зло в Россию приходит именно с Запада, где уже давно утрачена истинная вера и человек оставлен один на один с силами тьмы. А о том, что это действительно так, неопровержимо свидетельствуют произведения самих западных писателей, в частности - американского "короля ужасов" Стивена Кинга и таких представителей инфернально-мистического направления в американской литературе, как Джеймс Губерт, Саймон Кларк, Энн Райс, Барбара Хэмбли, Томас Прест и другие их коллеги по жанру, герои которых вынуждены бороться с дьяволом и полчищами его клевретов исключительно материалистическими методами. Но незаменимый при стычках с гангстерами "Смит-энд-Вессон" оказывается совершенно бессильным против колдунов, инопланетян, вампиров и прочих потусторонних монстров, ибо разнесенный на этой странице в клочья сатана или оборотень на следующей восстает из праха снова (как это, допустим, происходит на последних страницах романа Стивена Кинга "Противостояние"). Американские герои, в отличие от своих русских коллег, словно бы никогда и не слышали, что бесовское племя побеждается не кулаками и пулями, а постом и молитвами, а потому, видя, как они мучатся, пытаясь освободиться из цепкой хватки нечистого, так и хочется призвать им на помощь гоголевского деда Максима из рассказа "Заколдованное место", чтобы тот крикнул: "Ану-те, ребята, давайте крестить! Так его! так его! хорошенько!" - и начал бы класть кресты. Потому что зачем же, спрашивается, и выводить перед читателем черта, как не единственно для того, чтобы на примере его посрамления показать всем величие Бога?..