1. Сергей Иванович Ковалев (1886-1960 гг.)
2. Соломон Яковлевич Лурье (1891-1964 гг.).
3. Аристид Иванович Доватур (1897-1982 гг.).
4. Ксения Михайловна Колобова (1905-1977 гг.)

[426] В дополнение к общему очерку отечественного антиковедения в новейшую эпоху (после 1917 г.) набросаем несколько портретов ученых, которые внесли наиболее крупный вклад в жизнь кафедры античной истории Ленинградского (Петербургского) университета и были учителями моего поколения. Эти портретные зарисовки, сделанные нами в большинстве случаев с привлечением не только официальных материалов, но и личных впечатлений, позволят более наглядно представить развитие науки об античности в советское время.

Вместе с тем пусть эти зарисовки будут данью уважения тем, кто в трудное для нашего общества время не оставил ученых занятий и своей деятельностью способствовал сохранению антиковедной научной традиции. Это были разные люди, в личном плане - по своим убеждениям, ценностной ориентации, характеру и, конечно же, судьбе - совершенно непохожие один на другого, но их объединяло служение университетской по преимуществу науке об античности, а разность этого служения, как и различие судеб, делает их своего рода знаковыми фигурами, позволяющими теперь, на исходе ХХ столетия, с большей полнотой, на конкретных примерах, обрисовать перипетии научной жизни в только что завершившееся советское время.

Мы остановили наш выбор на четырех персонажах. Трое из них - С.И.Ковалев, К.М.Колобова и А.И.Доватур - относятся самым точным образом к категории наших учителей, поскольку они были наставниками пишущего эти строки. Четвертый - С.Я.Лурье - таковым для нас не был (о чем, конечно, нам остается только сожалеть), но он не может быть обойден молчанием, так как входил в ту же группу ведущих ленинградских профессоров, был учителем для многих других и, таким образом, оказал воздействие на ту среду, из которой вышел и автор этих строк. В основу очерков о Ковалеве и Лурье легли наши статьи, приложенные к переизданиям их университетских курсов, очерки о Колобовой и Доватуре были написаны специально для данной книги.

1. Сергей Иванович Ковалев (1886-1960 гг.)1

[427] Имя профессора Сергея Ивановича Ковалева неразрывно связано со становлением советской науки об античности. С юных лет связав свою судьбу с революционным движением в России, он после победы Октябрьской революции целиком отдал себя делу распространения и утверждения марксистских исторических идей. Блестящий лектор-пропагандист, вместе с тем крупный оригинальный ученый, наконец, великолепный организатор, он был одним из самых выдающихся строителей новой советской исторической науки, одним из главных создателей современной марксистской концепции древней истории. Чтобы представить себе характер и величину того вклада, который ученые-историки, подобные Ковалеву, внесли в строительство советской науки об античности, полезно еще раз напомнить о тех общих переменах, которые привнесла с собой революционная эпоха в отечественное антиковедение, о тех новых задачах, которые победа социализма в нашей стране поставила перед учеными, представлявшими столь редкостную область исторического знания.

В самом деле, как и во всех других областях исторической науки, в отечественном антиковедении с победой социалистической революции начался новый, качественно иной (хотя, как мы теперь понимаем, и не безусловно более высокий) этап развития. Революция принесла с собой торжество новых идей и в этой, казалось бы, наиболее консервативной области исторического знания. Под воздействием революционной обстановки, под натиском новых, марксистских идей произошел коренной сдвиг во взглядах молодого поколения отечественных антиковедов на предмет, цель и задачи своей науки, на методы изучения древней истории, на относительную значимость отдельных периодов и проблем.

Прежде всего существенно изменился самый предмет исследования. Наметившийся еще до революции поворот в сторону изучения социально-экономической истории древности (работы И.М.Гревса, М.И.Ростовцева, М.М.Хвостова) стал теперь свершившимся фактом. При этом, однако, самая трактовка этого предмета получила ярко выраженный избирательный, идеологизированный характер: жизнь и быт народа, положение трудящихся масс, социальная [428] борьба и революционные движения в древности - вот те проблемы, которые должны были стать и действительно стали центральным объектом изучения.

Но сдвиги коснулись не только предмета исследования - изменился самый метод (в его историко-философском понимании), изменились исходные представления о сущности исторического процесса, о задачах и пределах его познания. На смену распространенному в старой науке, достаточно расплывчатому представлению о естественной целесообразности исторического процесса пришло стройное (но вместе с тем и жесткое в своей безусловной определенности) марксистское учение об исторических закономерностях в общественном развитии, о последовательном ряде социально-экономических формаций, закономерно возникающих и сменяющих друг друга. Рабству, в частности и античному, в этом ряду было отведено место первой классовой формации.

Одновременно изменились требования, предъявляемые и к форме изложения. Революция пробудила к культурной жизни многомиллионные массы народа. Впервые аудитория, к которой обращались ученые, стала действительно массовой. В этих условиях колоссально возросли роль и значение популярных способов изложения, лекций и литературы, способных в простой и доходчивой форме донести до масс необходимые им элементарные знания. Что такое форсированное решение образовательных задач неизбежно должно было сказаться на уровне собственно научном, ведя к его снижению, - это понятно и не требует особых разъяснений. Так или иначе, повинуясь велению времени, все наши крупные ученые в 20-х и 30-х годах были не только исследователями, но и популяризаторами, в своей работе учитывавшими интересы широкой народной аудитории.

Перелом произошел не только во взглядах ученых и в манере преподавания - решительной перестройке подверглись организационные формы научно-исследовательской и учебной работы. Вследствие тех преобразований, которые были произведены в этой области в первые два десятилетия советской власти, отечественная наука об античности перестала быть делом отдельных университетских профессоров и академиков. Впервые она получила более общую организационную основу в виде академических институтов и университетских кафедр с большими коллективами сотрудников, чей труд был объединен и координирован наличием единой научной [429] программы или плана. Но в силу этого резко возросло значение таких ученых, которые могли совмещать в своем лице не только оригинального исследователя и популярного лектора, но и авторитетного организатора нового, масштабного научного и учебного дела.

К числу таких именно ученых и принадлежал С.И.Ковалев. При этом надо с самого начала указать на безусловную личную честность ленинградского профессора. В постсоветское, так называемое перестроечное время стало модным критиковать буквально все черты прежней общественной жизни, в том числе, разумеется, и деятельность строителей новой советской гуманитарной науки. Их принято стало изображать этакими бессовестными служителями злокачественной тоталитарной системы, насаждавшей рабскую идеологию, заменившей служение научной истине - преклонением перед псевдооткровениями марксизма, уничтожившей всякую свободу мысли.

На наш взгляд, это - крайне упрощенное, тенденциозное представление. Отрицательные свойства советской общественной системы, включая и тоталитаризм, не должны затемнять больших творческих успехов советского народа и его интеллигенции. Марксистская социологическая философия была и остается одним из самых высоких духовных достижений ХIХ века, этого последнего столетия подлинной гуманитарной культуры, и уж во всяком случае она не в ответе за тот исторический эксперимент, который был осуществлен в России ее экстремистски настроенными последователями. Равным образом и марксистский исторический материализм имеет и будет сохранять свой raison d'etre, поскольку остается неопровержимой сама материалистическая концепция мира. А в этой связи не утрачивает своего значения даже такое существенное звено марксистской исторической теории, как формационное учение, возведенное в догму в советское время и ставшее дурной притчей во языцех для всех поборников свободной мысли.

Короче говоря, злокачественные черты реализованной экстремистами системы не должны затемнять здравого смысла исходного философского учения точно так же, как насильственное втискивание догматиками всемирного исторического процесса в прокрустово ложе пяти социально-экономических формаций не должно вести к отрицанию их приложимости по крайней мере к одному, но важнейшему региону мировой истории, - к Западной Европе. И наконец, [430] начетничество и догматизм массы порожденных советским режимом усередненных историков-пропагандистов, или, как их официально величали, бойцов идеологического фронта, не должны компрометировать ученую деятельность таких высоко интеллигентных людей, еще до революции увлекшихся марксизмом и позднее, в советское время, с умом и совестью прилагавших его к истории, как А.И.Тюменев или тот же Ковалев.

Биография С.И.Ковалева, внешне почти лишенная каких-либо особенных перепадов, по-своему весьма интересна.2 Она типична для человека, вышедшего из средней русской интеллигентной прослойки, традиционно тяготевшей к революционному движению. Будущий историк-марксист родился в 1886 г. на Урале в семье управляющего имением. В нем рано проснулся интерес к общественной жизни, и еще в юношеские годы он включился в революционную деятельность. До 1904 г. он учился в Уфимской гимназии, когда, как он сам пишет в своей автобиографии, "в связи с участием в революционном движении, вышел из VIII класса".3 Весной 1908 г. он сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости и осенью того же года поступил на физико-математический факультет Петербургского университета. Через два года он перешел на историко-филологический факультет, и с этих пор занятия историей - изучение, преподавание, исследование - становятся главным делом его жизни.

Не кончив университетского курса, С.И.Ковалев в 1915 г. оказался на военной службе и только после демобилизации, в 1918 г., сумел возобновить свои занятия в университете. Тогда же он начал преподавать в средних учебных заведениях Петрограда, в том числе и в школах рабочей молодежи. С 1919 г. он вновь на военной [431] службе в Красной Армии, где, находясь на культурно-просветительной работе в качестве преподавателя истории на различных курсах, а более всего в Военно-политической академии им. В.И.Ленина, оставался до 1938 г. Без отрыва от службы в РККА он в 1922 г. окончил историко-филологический факультет Петроградского университета, с 1924 г. стал преподавать в университете и педагогическом институте, а в 1930 г. был приглашен на работу в Государственную академию истории материальной культуры (ГАИМК), где возглавил сектор истории древнего мира. Сотрудником ГАИМК Ковалев был вплоть до 1937 г., а в системе Академии наук СССР работал и позже, и в частности в Ленинградском отделении Института истории АН СССР, откуда ушел только в 1950 г.

Между тем решениями Коммунистической партии и Советского государства в 1934 г. были восстановлены - разумеется, на новой идеологической основе - правильное преподавание и изучение гражданской истории в средней и высшей школе. В том же году С.И.Ковалев был назначен заведовать кафедрой истории древнего мира (позднее - истории древней Греции и Рима) на вновь открытом историческом факультете Ленинградского университета. На этом посту он проработал (с некоторыми перерывами) до 1956 г., а вообще в университете - до 1958 г. В последние годы жизни он работал также в Музее истории религии и атеизма АН СССР, где был директором с 1956 г. и до самой смерти.

Таков внешне достаточно сухой послужной список С.И.Ковалева. Однако как на самом деле была насыщена трудами и интересными, важными свершениями жизнь этого человека! Годы первоначальной преподавательской деятельности в средней школе, в университете, а более всего в Военно-политической академии были временем выработки того великолепного педагогического и, конечно же, лекторского мастерства, которое позднее так восхищало в Ковалеве его многочисленных слушателей в университете, на курсах повышения квалификации для учителей, в различных популярных аудиториях. Вместе с тем это было время первых научно-популярных литературных опытов, выросших из обработки лекционных курсов. Мы имеем в виду, в частности, обширный, в двух частях, "Курс всемирной истории" (Пг.-Л., 1923-1925) и пособие "для самообразования" - "Всеобщая история в популярном изложении" (ч.I, Л., 1925), оба посвященные главным образом истории древнего мира.

[432] С другой стороны, годы активного сотрудничества в ГАИМК были для С.И.Ковалева временем интенсивной теоретической работы, собственного глубокого проникновения в марксистско-ленинскую концепцию исторического процесса и энергичного приобщения к этой теории других, временем первоначального опробования марксистского учения в приложении к истории древнего мира. Образованная еще в 1919 г., взамен прежней Археологической комиссии, Государственная академия истории материальной культуры сыграла выдающуюся роль в жизни молодого советского антиковедения.4 Это учреждение, работавшее в тесном контакте с Академией наук СССР и позднее (в 1937 г.) вошедшее в ее состав в качестве Института истории материальной культуры (ныне Институт археологии [в Москве]), в 20-е и 30-е годы было практически крупнейшим в нашей стране центром по изучению древней истории. Более того, ГАИМК стала своеобразной основой для формирования в середине 30-х годов в этой отрасли гуманитарного знания новых научно-учебных центров. Ныне существующие секторы античной истории и античной археологии в академических институтах - родные детища этого учреждения. Равным образом, выработанные здесь идеи и принципы и воспитанные на них ученые стали тем живительным ферментом, который помог возродить на новой основе университетскую науку об античности.

Сотрудниками ГАИМК были и старые заслуженные ученые-классики типа С.А.Жебелева и Б.В.Фармаковского, и новые крупные ученые, приобретшие известность именно в эти годы (академики А.И.Тюменев и В.В.Струве, профессора Б.Л.Богаевский, Е.Г.Кагаров, Т.Н.Книпович, С.И.Ковалев, О.О.Крюгер, М.И.Максимова), и молодые ученые и аспиранты, еще только набиравшиеся сил (М.С.Альтман, Н.Н.Залесский, Д.П.Каллистов, К.М.Колобова, А.В.Мишулин, Р.В.Шмидт и др.). Для всех них, независимо от возраста и ученых заслуг, ГАИМК была универсальным пристанищем, совмещавшим в себе качества научно-исследовательского центра и высшей школы. Усилиями ученых старой [433] формации здесь, насколько это было возможно в годы революционной ломки, поддерживались традиции классического образования и прежнего, строго позитивного научного знания. В то же время стараниями нового поколения, с энтузиазмом обратившегося к освоению марксистских идей и метода, здесь реально подготавливался и в конце концов свершился переход отечественного антиковедения на марксистские рельсы. Первую линию в особенности представлял С.А.Жебелев, вторую - С.И.Ковалев, А.И.Тюменев и В.В.Струве. Сосуществование и взаимодействие этих двух, диаметрально противоположных направлений было делом непростым, и если между ними в конце концов наметилось известное сближение, то объяснялось это не только прямым идеологическим давлением коммунистических кругов, но и интеллигентностью и тактом таких новых лидеров, как Ковалев. Ему, в частности, удалось склонить патриарха отечественного антиковедения Жебелева к сотрудничеству в разработке такой актуальной, с точки зрения новой советской науки, проблемы, как восстания рабов в древнем мире.

Надо, впрочем, заметить, что и для нового поколения освоение марксистской философии истории и методологии было делом отнюдь не простым и не мгновенным. Первые попытки пересмотреть античную историю с марксистских позиций не были свободны от серьезных недостатков и даже ошибок: древнюю историю старались объяснить главным образом с точки зрения социально-экономической, но при этом не учитывали специфичности античной экономики; модернизируя отношения, сближали античное общество с феодальным и даже капиталистическим.

Эти недостатки в полной мере были присущи и ранним работам С.И.Ковалева, его упоминавшимся выше обзорам древней истории (в рамках всеобщей истории). Как общества Древнего Востока, так и ранняя Греция и ранний Рим трактовались там как типично феодальные. Расцвет феодальных отношений в Древней Греции был отнесен к VIII в. до н.э., последующее время, отмеченное развитием товарно-денежных отношений, связывалось уже с кризисом феодализма, а классическая эпоха (V-IV вв.) изображалась как эра господства торгового капитала. Афины периода расцвета представлялись буржуазно-демократической республикой, Перикл - вождем торговой партии, а Пелопоннесская война - столкновением соперничающих капиталистических групп в лице Афинского и Пелопоннесского [434] союзов.5 Надо, однако, заметить, что подобного рода взгляды на античную историю были вообще широко распространены в тот период. Исключение составляли разве что работы А.И.Тюменева, который первым, уже в начале 20-х годов, выступил против модернизации античности и стал трактовать древнегреческое общество - но только его одно - как особенное, в отличие от феодального или капиталистического основанное преимущественно на рабстве.6

Большую роль в деле преодоления этих модернизаторских концепций и выработки более соответствовавшего теории марксизма взгляда на античность как на особую формацию сыграло опубликование в 1929 г. знаменитой, прочитанной еще в 1919 г., лекции В.И.Ленина "О государстве", где была дана четкая, подчиненная социально-экономическому принципу схема развития человеческого общества как череды соответствующих периодов - рабовладельческого, феодального, капиталистического и социалистического. Развернувшаяся вслед за этим в ГАИМК в 1929-1933 гг. дискуссия об общественно-экономических формациях способствовала выработке окончательного взгляда на античность как на определенную стадию в развитии человеческого общества, как на античную рабовладельческую формацию.

С.И.Ковалев стоял в центре этой захватившей современников работы. Обладая ясным, логичным умом, несомненной эрудицией и талантом оратора-полемиста, будучи от природы человеком энергичным и целеустремленным, он как нельзя лучше подходил на роль научного руководителя. Умело сплачивая в единую исследовательскую группу историков и археологов, ученых старой формации и новых молодых специалистов, тактично, но твердо руководя научными спорами и задавая им тон собственными принципиальными выступлениями, он был, по отзыву современников, душою свершавшегося творческого процесса.7 Свидетельствами его собственных [435] огромных усилий по переводу старой науки о классической древности в новое русло, по внедрению марксизма в антиковедение, по выработке научно обоснованной концепции античного рабовладельческого общества являются осуществленные им в ту пору многочисленные и важные публикации. Это, прежде всего, две знаменитые, хорошо известные каждому советскому антиковеду хрестоматии - "К.Маркс и Ф.Энгельс об античности" (Л., 1932) и "Античный способ производства в источниках" (Изв. ГАИМК, вып.78, Л., 1933, совместно с С.А.Жебелевым), а также целый ряд других оригинальных теоретических работ - брошюр и статей.8

Разумеется, эти работы С.И.Ковалева тоже не были еще свободны от некоторых недостатков - теперь, с расстояния в полстолетия, это хорошо видно. В обращении ученого к наследию основоположников марксизма чувствуется известный формализм (преимущественное внимание к цитате); основные построения отличаются схематизмом, что наглядно демонстрируется положением о революциях формационного уровня, необходимо обусловивших рождение и гибель античного рабовладельческого общества, в особенности же - тезисом о социальной революции низов, якобы сокрушившей античный мир; конкретные выводы также страдают излишней прямолинейностью и категоричностью. Однако сейчас, в той связи, в какой ведется наше изложение, важно подчеркнуть другое: в пору становления марксистской науки об античности, в период ожесточенной борьбы с модными ранее концепциями идеализма или позитивизма, с прямыми искажениями, порожденными крайним модернизаторством или его дурным антиподом - примитивизацией античности в духе К.Бюхера, труды Ковалева, фиксируя внимание на главном, а именно на своеобразии социальных отношений, на формах собственности, на фундаментальном значении рабства в античности, [436] бесспорно сыграли большую конструктивную роль.9 Формулируя новое кредо автора, они выражали вместе с тем и общее мнение авторитетной группы советских антиковедов, объединенных сотрудничеством в ГАИМК, усвоенное ими новое марксистское представление об античной рабовладельческой формации.

Выработанная таким образом в общих чертах концепция древней истории нашла естественное приложение в университетском преподавании. Вообще в жизни С.И.Ковалева с момента, когда он возглавил вновь созданную кафедру истории древнего мира (1934 г.), университет стал постепенно выходить на первый план. Ковалева всегда тянуло к преподаванию, к общению с широкой молодежной аудиторией; он умел и любил читать лекции. С увлечением отдавался он также новому и важному делу - составлению полноценных, опирающихся на факты и проникнутых марксистскими идеями учебников по древней истории. Ему было поручено руководить работою группы специалистов по написанию первого такого учебника для средней школы, который и вышел в свет в 1940 г. под редакцией А.В.Мишулина. Позднее, уже после войны, С.И.Ковалев издал собственный учебник для средней школы (История древнего мира. М., 1954), который отличали добротность и ясность изложения, наличие содержательного исторического рассказа, простое, но не в ущерб науке, объяснение хода древней истории, т.е. качества, которые безусловно необходимы, но не всегда присутствуют в современных пособиях.

Еще более трудоемким делом, если не сказать - более ответственным, являлась разработка нового университетского курса античной истории. С.И.Ковалев оказался тут в полном смысле слова новатором: такой курс, составленный из лекций, читанных на историческом факультете Ленинградского университета, был им издан уже в 1936 г.10 Это был первый созданный в советское время полноценный учебник по античной истории для высшей школы.

Конечно, не все в этом курсе было удачно; некоторые из развитых в нем идей были данью распространенным в то время социологизаторским построениям. Так, в 1-й части курса С.И.Ковалев, прямолинейно толкуя ход греческой истории как движение от безусловно [437] более примитивного состояния к более развитому, вслед за Б.Л.Богаевским признавал крито-микенское общество первобытно-общинным. Равным образом, в угоду стадиальному учению Н.Я.Марра он отрицал значение миграций, в частности и факт дорийского переселения, и в критянах, микенцах и последующих греках видел лишь исторические уровни одного и того же, в общем, эгейского массива. Во 2-й части столь же прямолинейным было утверждение о единой социальной революции, сокрушившей Рим. Начало этой революции, ее первый этап, Ковалев считал возможным видеть в восстаниях рабов II-I вв. до н.э. несмотря на то, что эти выступления были отделены от позднейших смут III-V вв. н.э. полосой стабилизации в целых три столетия и явно не имели никакого прямого продолжения в век Империи.11

Однако эти очевидные теперь слабости должны рассматриваться скорее как издержки роста, нежели как некий органический порок. Богатство поднятого исторического материала, как и его общая глубокая интерпретация с позиций марксизма, яркая демонстрация своеобразия античной цивилизации в отличие от обществ Древнего Востока, особенностей ее развития в Греции и Риме, значимости ее вклада в историю европейской культуры, наконец, живость и простота самого изложения сделали этот курс С.И.Ковалева своего рода образцом, на который равнялись потом многие аналогичные издания.

Что же касается самого автора, то для него этот курс явился важным этапным произведением, позволившим заново пересмотреть всю античную историю под углом недавно выработанной общей концепции и наметить новые темы для последующей специальной разработки. В несомненной связи с этим изданием стояли и последующие обобщающие труды по древней истории, осуществленные при участии и под руководством С.И.Ковалева. Мы имеем в виду опубликованную тогда же, т.е. еще в 30-е гг., в качестве одного из последних предпринятых ГАИМК коллективных трудов, "Историю древнего мира" в 3-х томах, из которых один был посвящен Древнему Востоку, а два других - Древней Греции.12 История Рима будет обработана и издана несколько позднее, уже после войны; [438] это и будет та книга, переиздание которой в середине 80-х годов дало нам повод составить первый набросок биографии ленинградского ученого.

Возвращаясь к изданной ГАИМК "Истории древнего мира", отметим, что С.И.Ковалев был редактором всего этого капитального труда и автором двух разделов в томе, посвященном классической и раннеэллинистической Греции: "Возвышение Македонии и завоевание Азии" (глава ХV) и "Философия и искусство Греции эпохи расцвета" (глава ХVII). Интерес к вопросам античной культуры не требует пояснений - он всегда был характерен для всех выдающихся исследователей античности, а Ковалеву был присущ, может быть, даже в большей степени ввиду его особенного внимания к общим историческим проблемам и в этой связи к тому вкладу, который античность внесла в историю европейской цивилизации вообще. Что же касается Греко-македонской державы Филиппа и Александра, то здесь мы несомненно сталкиваемся с более специальным научным интересом к политике, давшим, кстати, и первые специальные плоды.

Еще в 1930 г. С.И.Ковалев напечатал большую статью, посвященную складыванию Македонского государства при Филиппе и Александре.13 Анализ своеобразного патриархального уклада древней Македонии, выражавшегося в существовании унаследованной от героических времен царской власти, в одновременном засилье родовой знати, но также и в большой роли крестьянской массы и войскового собрания, привел Ковалева к важным, безусловно заслуживающим внимания выводам о характере политических отношений и борьбе группировок в правление Филиппа и Александра. Эти выводы были им развиты и уточнены как в названном разделе в "Истории древнего мира" и в вышедшей тогда же научно-популярной монографии об Александре,14 так и в серии статей, опубликованных уже в послевоенное время.15

В убийстве Филиппа в 336 г. до н.э. С.И.Ковалев справедливо [439] усмотрел последствия непрерывно развивавшейся конфронтации македонского царя, строившего сильное централизованное государство, с родовой знатью, цеплявшейся за свои древние, прямо-таки княжеские привилегии. Устранение Филиппа было делом рук представителей этой аристократии, тешившей себя надеждой - как оказалось, совершенно напрасной - на восстановление прежнего своего положения при новом юном царе. В свою очередь, недоразумения между Александром и его ближайшим окружением во время Восточного похода явились следствием разногласий между царем-завоевателем и новой македонской знатью "филипповской формации", с тревогой следившей за опасной, как им представлялось, трансформацией Македонского государства в наднациональную мировую державу, а их царя - в монарха восточного стиля. Устранение недовольных оказалось для Александра делом нетрудным, поскольку основная масса македонских воинов осталась на первых порах равнодушна к выступлениям оппозиции. Недовольство этой массы проявилось лишь позднее - отчасти во время стоянки у Гифасиса, когда усталые солдаты отказались следовать за царем в глубь Индии, а в особенности по возвращении из похода, в Описе, в связи с развернувшейся реорганизацией армии и широким привлечением к военной службе восточных элементов.

По сравнению с этим интересом к македонской политике специальное обращение С.И.Ковалева к проблемам римской истории обнаруживается чуть позже. Это обращение несомненно стояло в связи с теми общими историко-философскими, или методологическими, исканиями первого поколения советских антиковедов, для реализации которых римский материал оказался особенно благодатной почвой. И первой здесь естественно явилась тема рабских восстаний, позволившая на конкретном материале опробовать важнейшие положения марксизма о ведущей роли классовой борьбы и социальных революций в истории. Первым опытом Ковалева в этой области стала большая статья, написанная в содружестве с С.А.Жебелевым, о великих восстаниях рабов в Риме в период поздней республики.16 К этому сюжету в плане конкретно-историческом С.И.Ковалев вернется и позднее в статье, специально посвященной [440] датировке спартаковского восстания.17

В теоретическом плане проблема великих восстаний рабов в Риме во II-I вв. до н.э., трактуемых как первый этап социальной революции, подведшей черту под античной рабовладельческой формацией, была обстоятельно рассмотрена С.И.Ковалевым в методологическом этюде 1934 г.,18 а затем, как было уже сказано, в университетском курсе 1936 г. Позднее, в послевоенное время, Ковалев пересмотрел этот свой тезис и, считаясь с исторической реальностью, высказал более осторожное и более обоснованное мнение как о восстаниях рабов, так и в целом о Гражданских войнах в Риме в последние века Республики. "Гражданские войны II-I вв., - писал он в 1947 г., - не были социальной революцией. Они являлись очень сложным революционным движением, направленным против всей системы социально-политических отношений той эпохи. Это были восстания рабов против господ, восстания провинциалов против римских угнетателей, это была борьба за землю деревенской бедноты, борьба италиков за права гражданства, борьба римской демократии, городской и сельской, против олигархии нобилей. Это было мощное, сложное и длительное революционное движение, но оно не могло перерасти в революцию. Оно было подавлено благодаря стихийности восстаний рабов и их изолированности от движений свободного населения, благодаря слабости римской и италийской демократии, благодаря крепости всей римской рабовладельческой системы. Оно было подавлено и, в конечном результате, привело только к созданию военной диктатуры, к новой политической системе, известной под названием "империи"".19

Подлинная социальная революция, знаменовавшая конец античного мира, развернулась, как указывал теперь С.И.Ковалев, лишь в III-V вв., и носила она гораздо более сложный характер, поскольку наряду с рабами и вместе с ними выступали уже и колоны, а наряду с низами римского общества - еще и соседствовавшие с Римом племена варваров. Эту революцию Ковалев по-прежнему именовал "революцией рабов", хотя у него одновременно уже являлось [441] и более развернутое определение: "социальная революция рабов и колонов".20

Эта точка зрения нашла отражение и в опубликованном С.И.Ковалевым в 1948 г. университетском курсе истории Рима. Позже он еще раз вернулся к названной проблеме. В статье 1955 г. он предельно уточнил характер антагонистических противоречий, подрывавших античное рабовладельческое общество в эпоху Империи, состав и взаимодействие тех сил,, которые направляли развитие кризиса.21 Не называя более разрушавшее античный Рим движение "революцией рабов", он, однако, не счел обязательным отказываться от более общего, принципиального положения о социальной революции, сокрушившей античную рабовладельческую формацию.22

Другие специальные темы римской истории, неоднократно привлекавшие к себе внимание С.И.Ковалева, это две, так сказать, крайние точки - становление римской гражданской общины и падение Западной Римской империи. Разработка первой темы нашла отражение в ряде работ, посвященных проблеме патрициев и плебеев, в особенности проблеме формирования этих двух римских сословий.23 Ковалев справедливо критиковал распространенные в науке теории происхождения патрициев и плебеев за их односторонность, обусловленную опорой на какой-либо один пласт античной традиции. В противовес им он выдвинул то, что он назвал "комплексной теорией": патриции первоначально были просто коренным населением Рима, но затем стали римской знатью, между тем как слой плебеев составился за счет переселения - добровольного или принудительного - в Рим жителей соседних подчиненных общин, может быть, даже благодаря чужеродным этническим привнесениям (этруски), а также, не исключено, вследствие социально-экономической деградации части коренного римского населения.

С другой стороны, С.И.Ковалева всегда интересовала и противоположная "горячая" точка римской истории - ее трагическое завершение. Он касался этого вопроса и в связи с обсуждением общей [442] проблемы социальной революции в античности, и в более конкретном историческом контексте, при разборе социально-экономических сдвигов в период поздней империи,24 и, наконец, в связи с изучением такого оригинального феномена, своего рода итогового продукта античной цивилизации, как христианство.

Античное христианство, и прежде всего его генезис, его происхождение, - еще одна, таким образом, наряду с эллинизмом и собственно римской историей, важная сфера научных изысканий С.И.Ковалева. В последние годы жизни она стала для него даже важнейшей - и вследствие самой природы античного христианства, соединившего в себе творческие импульсы угасавшей древней цивилизации и потому предоставлявшего возможность наблюдать, как через фокусирующую линзу, самое это угасание, и вследствие задач современной пропаганды, современной полемики с христианством, от которой Ковалев никогда не отгораживался. В особенности естественными и необходимыми стали для него занятия античным христианством с тех пор, как он возглавил работу Музея истории религии и атеизма. Эти занятия нашли отражение в массе работ - в популярных лекциях, публиковавшихся в виде отдельных брошюр обществом "Знание",25 в ряде научных статей и рецензий,26 наконец, в большом обобщающем исследовании по истории античного христианства, опубликованном уже посмертно в составе сборника избранных трудов Ковалева по проблемам христианства.27

По теме античного христианства С.И.Ковалев на протяжении ряда лет читал также в Ленинградском университете специальный курс, который с тех пор остается традиционным в учебном комплексе кафедры истории древней Греции и Рима. Автор этих строк дважды прослушал курс Ковалева о происхождении христианства, и хотя оба раза лектор так и не пошел далее обстоятельного разбора источников и литературы вопроса, впечатление было огромное. [443] Это было подлинное введение в научное изучение проблемы, доставлявшее надежное основание для дальнейших занятий тем, кто пожелал бы, вслед за учителем, опираясь на его работы, углубиться в историю раннего христианства.

В чем заключалась суть того научного подхода к теме христианства, который демонстрировал в своих лекциях и трудах С.И.Ковалев? В постановке и исследовании, в точном соответствии с указаниями основоположников марксизма, проблемы исторических предпосылок, т.е. тех объективных, закономерно действовавших факторов, - социально-экономических, политических, идеологических, психологических, - особенное сочетание которых и вызвало к жизни новую форму мировой религии, отвечавшей потребностям в утешении клонившегося к упадку античного мира, - религии Христа.

Этот подход вырабатывался в полемике с традиционной (как тогда говорили - буржуазной) наукой. Разбирая один из новейших трудов по истории христианства, опубликованный в рамках очередного западного руководства по всемирной истории, С.И.Ковалев писал: "Для подавляющего большинства буржуазных исследователей раннего христианства вопроса об его исторических предпосылках вообще не существует. В лучшем случае представители так называемой мифологической школы изучали происхождение мифа о Христе, но они никогда не ставили по-настоящему вопроса даже об идеологических предпосылках христианства как религии, не говоря уже о предпосылках экономических и социально-политических. Тем менее могли серьезно заниматься проблемами генезиса христианства богословы и представители "исторической школы". Для них христианство - либо божественное откровение, для которого не нужно никаких исторических предпосылок, либо творение гениальной личности, стоящей, строго говоря, также вне времени и пространства".28

В собственных занятиях С.И.Ковалева по теме античного христианства отчетливо выделяются три сюжета: проблема объективных исторических предпосылок христианства; возникновение первых христианских общин, их состав, организация и идеология, включая и такой особенный вопрос, как идея и образ новозаветного мессии Христа (историческое существование которого он, естественно, отрицал); наконец, эволюция и так называемое перерождение [445] первоначального христианства. В последние годы жизни он живо откликнулся также на новые находки в районе Мертвого моря, справедливо усмотрев в самом факте возникновения и существования на рубеже старой и новой эры религиозных общин, подобных кумранской, еще одно подтверждение научного, материалистического взгляда на закономерность и естественность возникновения христианства.29

Рассмотрением трудов С.И.Ковалева по истории христианства мы практически исчерпали круг его специальных занятий. Разве что следовало бы еще упомянуть о характерном для него повышенном внимании к проблемам историографии, что придавало особенную глубину его научным суждениям. На кафедре истории древней Греции и Рима он читал большой курс по историографии античности, главным образом зарубежной, начиная от обзора судеб античного наследия на средневековом Западе и в Византии и кончая новейшими школами антиковедения. Будучи студентом, я слушал и этот курс Ковалева. Тогда он не произвел на меня особого впечатления, но позднее, когда мне пришлось самому читать курс историографии античности и удалось ознакомиться с сохранившейся машинописью лекций Ковалева, я был восхищен эрудицией и широтой взглядов моего прежнего университетского наставника и с тех пор строил свое изложение, ориентируясь на оставленный им образец.30

Так или иначе, очевидно, сколь глубоко и плодотворно разрабатывал С.И.Ковалев и общие, принципиальные вопросы научной методологии, и конкретные, но притом, что было для него всегда характерно, именно проблемные сюжеты античной истории, в особенности же - истории Рима. Не удивительно, что, когда он обратился, уже в послевоенные годы, к составлению нового полнокровного университетского курса римской истории, ему полностью сопутствовала удача.

[445] Надо сразу подчеркнуть, что успех опубликованной в 1948 г. "Истории Рима" объяснялся не только ее фундаментальными научными качествами - в немалой степени этому способствовала также и превосходная манера изложения. Мы уже говорили, что С.И.Ковалев был великолепным мастером устного выступления. Его лекции - ясные, точные, логичные, умело сочетавшие строгость научного изложения с яркостью образных зарисовок, - пользовались большим успехом у слушателей. Не подлежит никакому сомнению, что профессор тщательно готовился ко всем своим выступлениям. При нем всегда был конспект, записанный характерным крупным почерком на узких полосах бумаги - разрезанных в длину половинах тетрадных страниц. До выступления или в перерыве он мог сверяться с этими листками, но лекцию читал свободно, не прибегая к помощи текста. Обладая отличной, тренированной памятью, живостью воображения и хорошо разработанной литературной речью, он с видимой легкостью прослеживал развитие событий или мысли, рисовал четкие исторические картины, которые производили большое впечатление и надолго запоминались. Но, что особенно важно и что встречается не так уж часто, он мог сохранить эти качества и в своих письменных произведениях. Его "История Рима" - это один из самых обширных и содержательных, но вместе с тем и самых ярких и интересных университетских курсов по древней истории, изданных в советское время.

"Историю Рима" С.И.Ковалева отличают: зрелая научная методология, практически свободная от социологизаторства и догматизма предыдущей поры; большая внутренняя добротность, проявляющаяся во внимании к историческим фактам и тем источникам, на основе которых только и возможно их воссоздание; глубокая, нередко весьма оригинальная трактовка отдельных явлений или событий, таких, например, как происхождение и борьба патрициев и плебеев, конституция Римской республики и, особо, устройство Римско-италийской федерации, сицилийские и спартаковское восстания рабов, движение Гракхов и др. Автор умеет представить перед читателем, как ранее перед слушателем, не только события древней истории, но и ее героев. Тому, кто знакомился с курсом Ковалева, навсегда запомнятся набросанные автором яркие портреты Пирра, Ганнибала, Митридата, Суллы, Сертория, Цезаря и др. Наконец - и это надо подчеркнуть особо - ярко выраженная приверженность Ковалева историко-философской доктрине марксизма [446] нисколько не мешает ему представить общую объективно убедительную концепцию римской истории. Книга была высоко оценена в нашей печати,31 она вызвала большой интерес и за рубежом и дважды, между прочим, была переиздана в Италии (в 1953 и 1955 гг.).32

Разумеется, не все в книге С.И.Ковалева выдержало проверку временем. Наука непрерывно развивается, и за годы, прошедшие со времени первого издания его большого курса, многие важные моменты и явления римской истории подверглись пересмотру и уточнению. Вообще старение научного произведения - процесс естественный и неизбежный. Важна, однако, степень этого старения: одни устаревают безнадежно, другие долго еще продолжают оставаться полезными и могут вызывать интерес. Книга Ковалева относится к числу таких долгожителей. Она и сейчас может служить ценным пособием для основательного знакомства с заключительным этапом древней истории - с историей Рима, и достаточно лишь некоторых указаний, чтобы ввести читателя в курс свершившихся перемен и обеспечить ему возможность ориентации в современном потоке мнений.

Здесь необходимо прежде всего указать на некоторые общие положения С.И.Ковалева, впрочем, не влиявшие существенным образом на ход изложения, которые, с точки зрения современной науки, являются несколько схематичными и прямолинейными. Это, во-первых, встречающееся в разделе о Гражданских войнах II-I вв. до н.э. определение "массы пауперов и пролетариев, начиная с крестьян, умирающих с голоду на своих карликовых наделах, и кончая городскими люмпен-пролетариями", как "части рабовладельческого коллектива", как "фракции рабовладельческого класса" (с.336),33 что выдает упрощенное представление о структуре античного рабовладельческого общества. Позднейшие советские ученые стали различать в массе свободного населения, противостоявшего в античном обществе рабам, два класса - класс крупных собственников, рабовладельцев, и класс мелких свободных производителей, [447] крестьян и ремесленников. На долю последних, коль скоро они были гражданами, перепадали некоторые блага от рабовладельческого государства, но от этого они все-таки не становились частью рабовладельческого класса.34

Далее, упрощенной выглядит трактовка понятий "оптиматы" и "популяры" как обозначений четких политических групп - соответственно нобилитета и народной партии (см., в частности, с.373, прим.1). И здесь современная наука придерживается более осторожного и дифференцированного мнения: оптиматы и популяры - скорее обозначения известных политических линий, находивших воплощение в отдельных ярких политиках, в какой-то степени тоже - в формировавшихся вокруг них группировках, но не определения правильных политических партий, самая возможность существования которых в античности весьма проблематична.35

Другое уточнение касается сюжета, тоже относящегося к эпохе Гражданских войн, но более частного свойства, - деятельности народного трибуна Клодия. С.И.Ковалев видит в нем орудие, или агента, Цезаря в Риме в годы, когда сам триумвир находился в Галлии (с.444). Однако не исключено, что действия Клодия в Риме отличались большей самостоятельностью, что он опирался на широкие слои городского плебса, и что его выступление было одним из последних всплесков римского демократического движения.36

Наконец, еще один сюжет, тоже из времени Гражданских войн в Риме, но не из римской жизни. Мы имеем в виду выступление Савмака на Боспоре, которое С.И.Ковалев, вслед за С.А.Жебелевым, толкует как "восстание рабов-скифов" (с.385). Работа С.А.Жебелева вышла еще в 30-е годы.37 Развернувшаяся в послевоенное время [448] дискуссия сильно поколебала главные положения С.А.Жебелева: явились сомнения и в рабском статусе самого Савмака, и в общей трактовке его выступления как "восстания рабов-скифов".38

Другая группа вопросов, требующих известных оговорок и уточнений, связана с историей христианства. Подход С.И.Ковалева к античной традиции о христианстве отличался гиперкритицизмом: придерживаясь теории интерполяций, он отвергал, в частности, свидетельства Тацита и Светония о гонениях на христиан при Нероне (с.544 и 714), вопреки преданию отстаивал мнение о возникновении первых христианских общин за пределами Палестины, в Малой Азии (с.711-712). Надо, однако, заметить, что позднее Ковалев сам пересмотрел эти свои крайние взгляды, признав подлинность свидетельств Тацита и Светония и согласившись отнести возникновение первых общин иудео-христиан к Палестине.39

Наконец, еще одна проблема, которая заслуживала бы сейчас специального разбора, если бы мы по существу не сделали этого ранее, - проблема социальной революции в античном обществе. Укажем лишь, что тема эта продолжает оставаться дискуссионной, и что лучшим пособием для ознакомления с ведущимися здесь спорами являются в отечественной литературе работы московского историка С.Л.Утченко.40 В одной из последних книг Утченко "Цицерон и его время" читатель может найти содержательный обзор главных тенденций римской истории, рассмотренных с современной точки зрения, что могло бы служить превосходным общим коррективом к курсу С.И.Ковалева (по крайней мере, к первой его части).

Меня могут спросить: а почему, собственно, все эти необходимые поправки нельзя было внести в текст книги при подготовке ее к новому изданию, коль скоро я этим непосредственно занимался? На это надо ответить прежде всего, что высказанные выше замечания не носят безусловного характера, т.е. что обсуждавшиеся [449] только что положения не являются просчетами в собственном смысле, а служат выражением определенных научных установок, пусть ныне и оспариваемых. С другой стороны - и именно поэтому - труд С.И.Ковалева должен рассматриваться как произведение, отразившее усилия и достижения, идеи и даже манеру изложения, характерные для целого, весьма важного этапа в истории отечественной науки об античности. В этом смысле курс Ковалева ценен для нас как памятник своей эпохи. Так или иначе, опубликованная впервые в 1948 и переизданная в 1986 г. "История Рима" Ковалева - книга полезная и интересная. Она по-прежнему может служить источником добротной информации об античном мире, и ей несомненно суждено еще долго оставаться эталоном высокой исторической культуры.

Все, что до сих пор излагалось здесь о С.И.Ковалеве, являло собой переработку старой моей статьи, предпосланной переизданию его университетского курса. Теперь я хотел бы добавить несколько слов личного плана о том, каким мне запомнился старый профессор и какую роль он сыграл в личной моей судьбе.

Поступив на исторический факультет Ленинградского университета в 1950 г., я первоначально решил специализироваться по новой истории: с детских лет я зачитывался романами А.Дюма, преклонялся перед Наполеоном и мечтал заниматься историей Франции. Однако моего детского намерения хватило только на один семестр. Пока древнюю историю читали В.В.Струве и К.М.Колобова (первый - Восток, а вторая - Грецию), лекции которых меня не захватывали, я оставался верен своему первому решению. Но когда во втором семестре в большой 70-й аудитории начал читать свой курс Ковалев, все изменилось: он властно увлек меня своей манерой читать, четкой и спокойной, своей удивительно чистой и стройной речью, своим способом ясно и отчетливо преподносить материал и даже тем, как он держался перед аудиторией.

Ни до, ни после я никогда не видел столь совершенного воплощения университетского профессора. Не то чтобы он был важен и недоступен; нет, с ним всегда можно было вступить в разговор и даже посоветоваться по поводу своих трудностей. Но его доступность сочеталась с удивительным достоинством. В нем не было странностей, нередко, увы, присущих тем, кто читает лекции: ни невнятности В.В.Мавродина, ни странного тонкого фальцета В.В.Струве, ни столь же странного, но скрипучего голоса К.М.Колобовой, ни [450] их внешней неказистости. Конечно, это все были крупные ученые, а К.М.Колобова чуть позднее на долгие годы стала моей главной наставницей, память о которой я чту до сих пор. Но как преподаватели - и в лекциях своих, и в прочем университетском обиходе - они всегда казались мне какими-то ущербными, и только Ковалев безусловно отвечал моим представлениям о Профессоре с большой буквы.

Перед моим мысленным взором живо встает его невысокая, чуть сутулая фигура, облаченная в неизменный темносиний костюм, его голова с удлиненным профилем и седоватыми коротко подстриженными волосами. Я вижу его спокойно стоящим у кафедры (тогда в больших аудиториях еще были кафедры), или сидящим у стола во время камерных кафедральных занятий, или уютно откинувшимся в нашем старом кресле во время перерыва. Я помню также, как спокойно и уверенно он вел заседания кафедры, никогда, ни по какому поводу, не выходя из себя, вежливо, но не без сдержанного юмора отвечая на бурные наскоки всегда увлеченной чем-либо новым К.М.Колобовой или коротко и с достоинством осаживая становившуюся чересчур бесцеремонной нашу лаборантку Т.В.Прушакевич.

Признаюсь, я восхищался Ковалевым, и это восхищение через несколько недель привело меня на кафедру истории древней Греции и Рима. Но я не стал учеником Ковалева в точном смысле слова: летом, после первого курса, К.М.Колобова предложила мне заниматься греческим языком (приватно, у нее на дому), увлеклась этими занятиями сама и увлекла меня, и я пошел за нею разбираться в хитросплетениях, или, как чаще говорят в ученом мире, проблемах, греческой истории, которая и стала с тех пор главным предметом моих занятий.

При всем том мое почитание Ковалева осталось непоколебленным и связь с ним не прерывалась до конца его жизни. Помню, как скоро после того, как я перешел на кафедру античной истории, я как-то улучил момент и пожаловался ему, что не успеваю, из-за большой учебной загруженности по специализации, заниматься ровно всеми предметами и посещать все лекции, и как он, слегка улыбаясь, ответил мне, что и незачем всем заниматься одинаково, и таким образом подсказал мне естественный выход из положения. Я оказался понятливым и скоро приспособился переводить греческие или латинские тексты на скучных общих лекциях по истории [451] партии или философии, а с IV курса и вовсе перестал посещать все общие неспециальные курсы, высвободив таким образом массу времени для занятий античностью.

В те годы на кафедре было немного студентов-античников (не было никакой количественной разнорядки), и отношения профессоров и их подопечных отличались завидной простотой и патриархальностью. Я уже упоминал, как просто вовлекла меня К.М.Колобова в домашние занятия греческим языком. Столь же просто приглашал к себе домой студентов и Ковалев, и я рано приобщился к большим домашним собраниям-ужинам у него на квартире. Он жил тогда с женой, дочерью и старинным своим другом академиком-правоведом А.В.Венедиктовым в просторной, по настоящему профессорской квартире на Большой Московской (у нынешней станции метро "Владимирская"). Помню огромный кабинет, разделенный надвое длинным высоченным стеллажом, по одну сторону которого царил Ковалев, а по другую - Венедиктов. Помню большую столовую, в которой за одним столом усаживалось до десятка и более людей - членов семьи, родственников (у Ковалевых всегда обретались две-три пожилые родственницы), гостей, среди которых нередко бывали и аспиранты, и студенты. Атмосфера была добрая и спокойная, разговоры всегда интересные, а для молодого человека, каким я тогда был, все было преисполнено особого значения, ибо в этой милой дружеской обстановке исподволь я проникался чувством принадлежности к нашей общей корпорации.

На своем курсе я был единственным студентом-античником, кафедральные курсы я нередко слушал с другими группами, где было по несколько студентов, но бывали случаи, когда лекции читались мне одному (и такое могло быть в те годы!). Как бы там ни было, зачеты и экзамены по курсам Ковалева я сдавал у него дома, и возникавшая тогда невольно доверительная обстановка не столько экзамена, сколько дружеской беседы, также была драгоценным способом сближения ученика с высоким миром учителей.

Заключая эти краткие заметки, скажу со всею откровенностью: С.И.Ковалев был первым из университетских наставников, кто ввел меня в высокий мир науки, и потому он стал для меня фигурою символической в лучшем смысле слова. Пусть другие говорят о мрачных сторонах советской действительности, об идеологической ангажированности и упадке образования и науки, об ученых служителях режима, втиснувших историю в Прокрустово ложе марксистской [452] догмы. Для меня университет и тогда был подлинным храмом науки, и среди служивших там науке я без всякого стеснения первым назову замечательного профессора древней истории, искренне увлекавшегося новой доктриной, но сохранявшего высокие культурные традиции русской интеллигенции Сергея Ивановича Ковалева.

2. Соломон Яковлевич Лурье (1891-1964 гг.)41

Для любого, кто интересуется историей научной мысли в своей стране, нет ничего более интересного и увлекательного, чем знакомство с биографией выдающегося отечественного ученого. Жизнь и научное творчество одного из крупнейших наших антиковедов Соломона Яковлевича Лурье в этом плане особенно примечательны. В них, как в зеркале, отразились все испытания, которые судьба уготовила российской интеллигенции в ХХ в.: и восторги революционного подъема, и увлечения новыми истинами, и отрезвляющее воздействие жизненного и научного опыта.

Обладая натурою яркою, одаренною, деятельною, Лурье сделал максимум возможного на том жизненном поприще, которое он для себя избрал, - на поприще ученого-гуманитара, исследователя античной истории, в особенности истории и культуры Древней Греции. Глубоко переживая современные ему бурные перемены в общественной и духовной жизни России, он в рано увлекшей его античности старался отыскать схожие процессы и явления и на их примере и с их помощью яснее представить и себе и другим суть происходящего в новое время.

Эта поверенная на античном материале реакция на современность не была сугубо рефлектирующей; быстрая и полнокровная, она выплескивалась в чрезвычайно продуктивной исследовательской, литературной и педагогической деятельности. Сталкиваясь все более и более с возраставшим идеологическим давлением советской системы, эта деятельность неизбежно должна была приводить к трениям и конфликтам, чему немало способствовал характер ученого - скромного и даже застенчивого в обиходе, но весьма резкого [453] и бескомпромиссного в публичных выступлениях, устных или литературных. Свою долю обусловленных этим официальных гонений Лурье вынес сполна.

Но если личная судьба С.Я.Лурье интересна как еще одно яркое отражение характерной для советского времени коллизии живой индивидуальности с каменеющей официальной идеологией, то не менее значимо и представляет совершенно самостоятельную ценность также и его научное творчество. Крупный ученый, автор более 200 научных работ, в том числе более 20 отдельно изданных книг, живо откликавшийся в своих публикациях как на вновь обнаруженные материалы, так и на новые оригинальные идеи, всегда старавшийся открыть какие-то иные, не замеченные другими, черты в давно, казалось, изученной истории античности, Лурье оставил нам богатейшее научное наследие. Его изучение само по себе представляет задачу большой историографической важности, поскольку в нем так же, как и в творчестве других представителей старшего поколения советских антиковедов (в Ленинграде/Петербурге - таких, в частности, как С.И.Ковалев, К.М.Колобова, А.И.Доватур и др.), предметно реализовалось развитие отечественной науки об античности в первые, самые трудные десятилетия после того грандиозного и драматического перелома, каким стала в жизни России Октябрьская революция 1917 г.

Как сложились дела в такой традиционно весьма консервативной области научного знания, какой была наука о классической древности, какие перемены она испытала под воздействием общих революционных сдвигов, как сильно актуализировалась под влиянием новых историософских концепций и, в первую очередь, марксизма, - для суждения об этом научное наследие С.Я.Лурье предоставляет отличную, несравненную возможность. А если учесть к тому же, что речь идет об ученом, не столь уж далеко, по меркам истории, отстоящем от нашего времени, то очевидным окажется и другое, чисто практическое назначение такого обращения к чужому опыту. Знакомство с трудами Лурье может явиться для каждого из нас отличным способом приобщения к ряду все еще актуальных проблем и идей антиковедения ХХ века, до некоторой степени - способом шлифовки собственной научной подготовки.

Наконец, помимо всех этих общих соображений, надо указать на еще один конкретный повод нашего обращения к теме С.Я.Лурье. Это - предпринятое, наконец-то, по инициативе кафедры античной [454] истории Петербургского университета новое, полное издание его университетского курса "История Греции". Первая часть этого курса была опубликована еще в 1940 г., вторая (и без малого вдвое большая) была подготовлена к изданию, но уничтожена на последней стадии набора в 1948 г.

Выпавшие на долю этого труда и его автора испытания были поистине драматические - этого отрицать не приходится. Однако, чтобы разобраться по существу в истории с курсом Лурье, необходимо ближе познакомиться с личностью, жизненным путем и деятельностью автора. Тогда мы сможем более осознанно судить как о научных и литературных достоинствах этого во всяком случае наиболее подробного (из существующих на русском языке) университетского курса греческой истории, так и о тех особенных обстоятельствах, которые затянули полное опубликование его чуть ли не на полвека.

Соломон Яковлевич Лурье родился 25 декабря 1890 по старому или 7 января 1891 г. по новому стилю в интеллигентной еврейской семье в Могилеве.42 Отец его, видный врач-окулист, был убежденным приверженцем либеральных и даже радикальных идей (в духе Д.И.Писарева) и держался материалистических научных взглядов, отвергавших любые формы мистицизма и признававших в качестве критерия истины одну лишь объективную рационалистическую логику. Эти взгляды полностью были усвоены и его сыном - будущим историком античности.

По окончании гимназии в Могилеве Соломон Лурье в 1908 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где стал специализироваться по классической древности - по греко-римской филологии и истории. Его формирование как ученого проходило в русле уже сложившейся к тому времени Петербургской исторической школы, отличительными признаками которой были стремление к научной точности и достоверности, преимущественная [455] опора на исторический источник и ориентация на возможно полную реконструкцию отдельных фактов до (т.е. раньше) теоретической, идейной интерпретации исторического процесса в целом. Пафос исследований Петербургской школы в области классической древности заключался в стремлении постичь античность самым что ни на есть адекватным образом, опираясь по возможности на нее самое, на оставленные ею материалы, без привнесения в антиковедение общих и, как казалось, не относящихся к делу концепций.

Столпами этого направления на рубеже столетий были в Петербургском университете выдающиеся эллинисты - родоначальник русской эпиграфической школы Ф.Ф.Соколов и его ученик С.А.Жебелев. Последний и стал едва ли не главным наставником С.Лурье в университете. От него молодой ученый воспринял принципы строго научного антиковедения, стремившегося к синтезу исторических задач и филологических приемов, а также понимание значения и вкус к использованию эпиграфических документов. Другим университетским наставником Лурье был ученик и младший коллега Жебелева И.И.Толстой, который, помимо прочего, привил своему подопечному интерес к изучению древней литературы и фольклорных мотивов, искусство их сравнительного анализа и сопоставления с исторической средой. Сильное влияние на Лурье оказал также блестящий петербургский филолог-классик Ф.Ф.Зелинский - глубокий эрудит и вдохновенный интерпретатор идей античности, не принадлежавший собственно к школе Соколова и со страстью отстаивавший более широкий взгляд на духовный мир древних греков и римлян, на его тесное соприкосновение с культурою нового времени и возможность обнаружения и постижения вполне современных идеалов на почве античности.

Все это было воспринято С.Лурье не механически, а во взаимодействии с тем комплексом более общих идей и представлений, которые были усвоены им из уроков отца и благодаря знакомству с передовой научной и просветительской литературой. Результатом явилась выработка собственной, достаточно причудливой и по видимости эклектичной, но чрезвычайно богатой духовными импульсами и, в общем, весьма добротной системы воззрений, где усвоенный в университете строгий историко-филологический метод соседствовал с жгучим современным интересом, а общая приверженность материалистическому монизму дополнялась более конкретными [456] увлечениями и идеями, почерпнутыми из эволюционной теории Дарвина или этноантропологической школы Фрэзера. При всем том эта система обладала своим центральным звеном, которое оставалось неизменным. Это было убеждение в объективной детерминированности исторического процесса - концепция, которая придавала решающее значение в историческом развитии действию объективных материальных факторов и соответствующих законов и сводила к нулю роль субъективного момента, роль индивидуальной воли и личного действия.

Курс обучения в Петербургском университете С.Я.Лурье завершил вполне уже сложившимся ученым. Это подтверждается высокой оценкой его выпускного сочинения, посвященного истории Беотийского союза, сюжету из политической истории Греции V-IV вв. до н.э. Оно было удостоено большой золотой медали (1911 г.), а вскоре было и опубликовано, сначала в виде серии статей (в "Журнале Министерства народного просвещения" за 1914 г.), а затем и отдельной книгой (Беотийский союз. СПб., 1914).

По рекомендации С.А.Жебелева Лурье был оставлен при университете для подготовки к профессорскому званию (что-то вроде современной аспирантуры). Казалось, обстоятельства складывались самым удачным образом и впереди открывался путь для успешной научной карьеры, однако начавшаяся в России с Первой мировой войной полоса потрясений и смут спутала карты и надолго отдалила достижение профессуры. Лишь после долгих мытарств, выпавших, впрочем, в годы революционного лихолетья на долю не одного только Лурье, он смог приступить, наконец, к работе в Петроградском университете (1923 г.).

С этого времени положение С.Я.Лурье обретает достаточную устойчивость, что немедленно сказалось и на его ученой деятельности. Начав печататься еще накануне мировой войны (первая публикация относится к 1913 г.) и, невзирая на все трудности, находя позднее способы каждый год выступать в печати с одной или двумя работами, он с 1924 г. стремительно расширяет круг своих научных занятий, резко увеличивает число ежегодных публикаций, доводя их в иные годы до десятка, и очень скоро вырастает в фигуру первой величины в новом советском антиковедении. После досадной интермедии на рубеже 20-30-х годов, когда преподавание истории было изгнано из университета, с восстановлением в 1934 г. правильной структуры исторических факультетов, а на них в Москве [457] и Ленинграде - специальных кафедр древней истории, Лурье становится одним из ведущих преподавателей - историков древности в Ленинградском университете. В том же 1934 г. ему была присвоена ученая степень доктора исторических наук.

На 30-е и 40-е годы падает расцвет научной деятельности С.Я.Лурье, и в те же годы он становится одним из самых видных ленинградских профессоров - учителей науки. Огромная эрудиция и живость мысли, сообщавшие оригинальность и глубину его научным суждениям, большое педагогическое мастерство, с особым блеском проявлявшееся в практических, семинарских занятиях по древней истории и в преподавании древних языков и эпиграфики, привлекали к нему вдумчивую университетскую молодежь. Вокруг Лурье складывается целый круг учеников, которых он приобщал к высоким принципам не только научно-исследовательской работы, но и гражданского поведения, и которые платили ему за это искренним восхищением и любовью. К этой славной плеяде "лурианцев" относятся те, кто в дальнейшем сами стали видными учеными-антиковедами, чьи имена и заслуги хорошо известны в ученом мире: И.Д.Амусин, позднее ставший архегетом советского кумрановедения, В.Г.Борухович, М.Н.Ботвинник, Л.М.Глускина, Б.Б.Маргулес, Е.А.Миллиор, Э.И.Соломоник, эти все сохранившие главное направление работ своего учителя, т.е. исследовавшие, как и он, главным образом проблемы древнегреческой истории.

Война и последовавшая эвакуация из Ленинграда прервали эту плодотворную деятельность. Впрочем и во время войны С.Я.Лурье не прекращал совершенно своих научных занятий и даже подготовил и защитил специальную диссертацию на степень доктора филологических наук (1943 г.). С окончанием войны Лурье вновь - одна из центральных фигур на историческом факультете Ленинградского университета. Однако, как оказалось, ненадолго. Счастливо прошедший через полосы массового террора 20-х и 30-х годов, он, наконец, также оказался задет советской колесницей Джагернаута. В 1948-1949 гг., когда новое наступление на интеллигенцию, на этот раз сопряженное с самым низменным шовинизмом, выплеснулось в пресловутую борьбу с космополитизмом, Лурье, который и до того неоднократно попадал в трудные положения из-за своей человеческой и научной прямоты, стал объектом крутой тенденциозной проработки (тогда-то и был рассыпан набор второй части университетского курса "История Греции"), а с 1 июня 1949 г. он был [458] уволен из Ленинградского университета "за несооответствие занимаемой должности".

Для ученого, к тому времени прочно вросшего в университетский быт, отлучение от его естественного очага обернулось тяжким испытанием. Поначалу совершенно невозможно было найти работу по специальности. Некоторое время (около года) С.Я.Лурье состоял младшим научным сотрудником Комиссии по истории физико-математических наук (нынешний Институт истории естествознания и техники Российской Академии наук), куда он был определен по ходатайству тогдашнего президента Академии наук С.И.Вавилова. Формальным - впрочем, весьма достаточным - основанием для этого послужила долголетняя работа Лурье по проблемам истории античной и средневековой науки, в том числе физики и математики, нашедшая отражение в многочисленных публикациях (о математических занятиях Протагора и Демокрита, о приближенных вычислениях в Древней Греции, о теории бесконечно малых у древних атомистов и др.). Но это не могло быть настоящим выходом из положения, и в 1950 г. Лурье в поисках работы по специальности пришлось оставить Ленинград. Он устроился на работу в Одессу, в местный Институт иностранных языков (1950-1952 гг.), а затем во Львов, где, наконец, вновь получил работу по своей основной специальности. С 1953 г. и до самой смерти (30 октября 1964 г.) он состоял профессором кафедры классической филологии Львовского университета, который стал для него, таким образом, новым, после Ленинградского, ученым пристанищем.

Заканчивая это краткое обозрение биографии С.Я.Лурье, заметим: его жизнь не была богата внешними событиями, как это, впрочем, и обычно у ученых-гуманитаров, однако два знаменательных события в ней все-таки надо выделить. Одно, яркое и радостное по его собственным признаниям, - время Февральской революции 1917 г., окрылившее многих представителей российской интеллигенции, вселившее в них надежды на возможность обретения по-настоящему европейских, цивилизованных условий жизни и деятельности на основах свободы и демократии. Можно представить себе, сколь горьким было для демократически настроенной российской интеллигенции отрезвляющее воздействие дальнейшего развития, с новой революцией, гражданской войной и последующим террором. Именно социалистическая революция перечеркнула все надежды на свободное творчество, столь долго вынашивавшиеся [459] интеллигенцией России, все возможности свободной работы мысли в области духовного, гуманитарного знания, за вычетом, может быть, некоторых, определенных системою, сфер, вроде марксистской теории исторического процесса, - единственного дозволимого интелектуального занятия более или менее высокого уровня.

Другое важное событие в жизни профессора С.Я.Лурье, событие противоположного, трагического плана, - это изгнание его из Ленинградского университета в 1949 г., за которым через год последовал вынужденный отъезд на юг в своего рода добровольную ссылку. Очевидно катастрофическое значение этой жизненной перемены, и если пожилой ученый (ему было уже около 60) не сломился и нашел в себе силы продолжить свою научную и педагогическую деятельность в новой среде, то этим он был обязан не столько эфемерной оттепели после смерти Сталина (она не вернула его в родной университет), сколько собственной на редкость здоровой натуре, своему жизнелюбию, неукротимому влечению к творчеству и природной способности работать в любых, даже, казалось бы, невыносимых условиях.

Что же представляет собой созданное С.Я.Лурье? От внешней биографии ученого обратимся теперь к обзору его научной деятельности. При этом вынесем за скобки и оставим напоследок его университетский курс греческой истории как сюжет для нас наиболее важный и требующий особого комментария.

Первое, что бросается в глаза при знакомстве с научным наследием С.Я.Лурье, это, помимо внушительного объема (более 200 опубликованных работ), удивительная его целостность.43 Не то чтобы круг научных интересов Лурье был узок; отнюдь нет, свидетельствами противного могут служить специальные работы этого эллиниста, посвященные древней истории еврейского народа и специально библейским сюжетам, равно как и целый ряд переводов из литературы нового времени, отражавших его глубинный интерес к истории науки (среди авторов, чьи сочинения переводились или комментировались им, - Фрэнсис Бэкон, Бонавентура Кавальери, Леонард Эйлер, Ф.У.Т.Эпинус, О.Нейгебауэр). И все же главное внимание Лурье было сосредоточено на Древней Греции, истории и духовной культуре которой была посвящена подавляющая часть [460] его трудов.

При этом надо заметить, что Лурье был ученым редкой одаренности. Он был наделен способностью к равновеликому изучению как собственно политической истории, этого, так сказать, основного ствола любого прошлого, так и ее необходимых корней, ее литературной и документальной подосновы, равно как и ее духовной кроны - общественной мысли и философии. В своем лице он счастливо совмещал историка, филолога и специалиста по истории науки, в том числе и естественнонаучных знаний, включая физику и математику, что является большой редкостью среди исследователей классической древности. Он чувствовал себя и действительно был хозяином во всех областях избранного исторического сюжета - древнегреческой истории, и эта многосторонность знания, сопряженная с редкой литературной продуктивностью, дала ему возможность внести большой вклад в дело изучения древнегреческой цивилизации, этой колыбели европейской цивилизации вообще.

Даже беглого обзора научных занятий Лурье-эллиниста будет достаточно, чтобы убедиться в этом. Вот первое, с чего он начал, - политическая история классической Греции, а в ней - история Беотийского союза. Посвященное этому сюжету первое большое сочинение Лурье оказалось на редкость интересной работой, высветившей многие стороны до того остававшегося в тени древнего Беотийского союза и обосновавшей его перерастание в первое в греческой истории собственно федеративное государство. И в дальнейшем на протяжении всей своей жизни Лурье неоднократно обращался к различным темам греческой политической истории, причем его всегда интересовали острые, проблемные сюжеты: политическая борьба в Спарте и, в частности, конфликты между царями и эфорами;44 роль Солона в демократическом движении в Аттике и социальная политика Писистратидов;45 отношения афинян с их союзниками46 и внутренняя политическая борьба в Афинах в классический [461] период;47 смута в архаическое время в Митилене на Лесбосе48 и значение пережиточных форм социально-политической организации типа мужских союзов в Милете и Силлии (Малая Азия);49 наконец, проблемы политической и религиозной истории античных городов Северного Причерноморья.50

В связи с последним подчеркнем верность С.Я.Лурье традиционному интересу отечественных антиковедов к северопричерноморским древностям. Показательно также для личной позиции Лурье, что обращение его к одной из самых интересных и деликатных проблем северопричерноморской истории - восстанию Савмака на Боспоре - обернулось форменным скандалом. Вчитавшись в текст херсонесского декрета в честь Диофанта, где содержится свидетельство о выступлении скифов во главе с Савмаком против боспорского царя Перисада (IOSPE, I2, ( 352), Лурье решительно отверг как принятое понимание контекста, так и дополнительное высказанное С.А.Жебелевым предположение о рабском статусе Савмака, равно как и опирающуюся на это предположение, укоренившуюся в советской историографии концепцию восстания рабов на Боспоре. Официальным советским антиковедением критическая работа Лурье была воспринята как вредная ревизия и чуть ли не порушение основ марксистско-ленинской исторической науки.51

Параллельно собственно историческим развивались и филологические - литературоведческие и текстологические - штудии С.Я.Лурье. Интерес к античной литературе и, шире, античной письменности [462] был усвоен им, что называется, с молоком матери: в Петербургском университете, этой alma mater отечественной науки о классической древности, комплексное изучение античности в исторических фактах и письменных свидетельствах древности было условием sine qua non успешного постижения существа древней цивилизации. Кроме того, Лурье несомненно от природы обладал высоким вкусом и способностями к изучению древних языков, письменности и литературы.

Так или иначе, филологические исследования всю жизнь сопутствовали его историческим занятиям, доставляя необходимые точки опоры в источниках или иллюстрации из древней литературы при изучении и реконструкции тех или иных исторических явлений. Это нашло отражение в филологических работах различного жанра: в специальных статьях, посвященных отдельным сторонам творчества чрезвычайно импонировавшего ему своим демократизмом и грубоватым юмором Аристофана, но также и других поэтов - Архилоха, Алкея, Эсхила, Эврипида, Менандра; в большой филологической диссертации, посвященной отражению в древней трагедии актуальных вопросов внутренней и внешней политики Афинского государства ("Художественная форма и вопросы современности в аттической трагедии", 1943 г.); в издании новых русских переводов Ксенофонта (Ксенофонт. Греческая история. Л., 1935) и Плутарха (Плутарх. Избранные биографии. М.-Л., 1940), специально ориентированных на использование в практических занятиях со студентами (переводы снабжены вступительными статьями и обширнейшими комментариями с массою параллельных свидетельств);52 наконец, в многочисленных исследованиях, посвященных реконструкции текста и интерпретации содержания древних надписей, в особенности беотийских и аттических.

Среди эпиграфических исследований выделяются по своему интересу и значению этюды, посвященные двум афинским надписям, содержащим установления относительно военно-земледельческих колоний (клерухий) на Лемносе (IG, II2, № 30) и Саламине (IG, I2, № 1),53 и еще одной локридской надписи с текстом постановления [463] о разделе земли между гражданами и приеме эпойков в одной из общин Западной Локриды (надпись была опубликована Пападакисом в Ajrcaiologikh; Ejfhmeriv", 1924, p.119-141; новое издание - ML, № 13).54 Большое научное значение имеют также объемные исследования аттических надписей на предмет уточнения их формулы (их прескриптов) и датировки, а также в связи с более общей проблемой возникновения и развития новой алфавитной письменности у греков.55

В пожилом уже возрасте, после 2-й мировой войны, С.Я.Лурье обратился к изучению нового и чрезвычайно специфического эпиграфического материала - древнейших (от II тыс. до н.э.) надписей Крита и Микенской Греции. Исполненные своеобразным линейным письмом эти надписи, как известно, распределяются по двум сериям - линейного письма А и линейного письма Б. Первая серия, датируемая ХVII-ХV вв., происходит, по-видимому, от древнейшего догреческого населения Крита (так называемых этеокритян), вторая, датируемая ХV-ХIII вв. до н.э., - от микенских греков. Лурье одним из первых по достоинству оценил значение этих древнейших документов и принял деятельное участие в работе по их дешифровке. Он с восторгом приветствовал успех английского филолога М.Вентриса в разгадке линейного письма Б (более ранняя система линейного письма А до сих пор не поддается убедительной дешифровке) и, читая надписи Микенской Греции по методу Вентриса, первым дал обстоятельное исследование проблемы в целом - и языка микенских греков, и их цивилизации (в монографии "Язык и культура Микенской Греции", М.-Л., 1957).

При этом С.Я.Лурье были высказаны очень важные и достаточно обоснованные суждения о микенской цивилизации, позволяющие видеть в ней хотя и весьма отдаленную, но все же предшественницу классической античной цивилизации, - о присутствии в микенском обществе общинного начала (тема дамоса) и характерной невыразительности фиксируемого, впрочем, в документах начала монархического; о наличии у греков уже в то отдаленное время частного владения рабами и землей; наконец, о формировании [464] у них уже к исходу II тыс. до н.э. по крайней мере главных элементов олимпийской религии и мифологии, этой основы основ их духовной культуры. Можно без преувеличения сказать, что сделанное Лурье составило важное основание для развития советской и в известной степени мировой микенологии, а набросанная им картина греческого общества в микенские времена до сих пор остается наиболее полным и убедительным вариантом исторической интерпретации, признающей своеобразие микенской цивилизации и ее сложное, неоднозначное отношение как к последующей, собственно античной цивилизации греков, так и к цивилизациям Переднего Востока, с которыми обычно ее и сближают.

Но послушаем самого историка, который, суммируя значение нового документального материала для истории, одновременно дает выразительную характеристику общества микенских греков. "Только вновь найденные надписи, - пишет Лурье, - убедили нас окончательно в том, что описываемые Гомером греческие общества микенской эпохи были не примитивными родовыми общинами, "военными демократиями", а централизованными государствами с большим бюрократическим аппаратом, частной собственностью на землю и развитым рабовладением. С другой стороны, мы увидели, что эти государства не были деспотиями восточного типа: наряду с vanaka (по-видимому, "божественным царем") стоит не только "воевода", но и народ (zamo, damos), распоряжающийся большими пространствами земли и даже имеющий своих рабов. Это были государства, в которых особым почетом и значением, наряду с представителями культа, пользовались ремесленники (в противоположность обществу, изображаемому Гомером) и т.д."56

Проведенного обзора, мы думаем, вполне достаточно, чтобы показать объемность и яркость вклада С.Я.Лурье в разработку древнегреческой истории. Подчеркнем, однако, еще одну примечательную особенность исторических трудов Лурье - силу их воздействия на читателей. Действительно, они никого не оставляли равнодушным, даже если и не вызывали совершенного согласия. Причиной тому были не только глубокая эрудиция и тонкость мысли ученого, но и сильнейший эмоциональный заряд, реакция на древнюю историю как на нечто не просто интересное, но по существу и близкое, задевающее за нутро ощутимым созвучием с современностью. Ярчайшим примером такой реакции надо считать написанную Лурье [465] еще в молодые годы книжку "Антисемитизм в древнем мире" (Пг., 1922), которая, естественно, вызвала живой отклик в русской прессе, почти немедленно была переведена и издана в Германии, а позднее также и в Израиле.

Разумеется, такая позиция возможна лишь для страстной натуры, каким и был Лурье. Как отмечено его биографами, "античность никогда не была для Соломона Яковлевича далеким прошлым, куда он мог бы уйти от повседневной действительности. Произведения древнегреческих писателей воспринимались им как живая литература. Он никак не мог примириться с распространенным среди литературоведов представлением об "особом мышлении" людей древнего мира".57 Более того, продолжают те же авторы, "в Афинах V-IV вв. у Соломона Яковлевича были свои друзья и враги. Противников политической свободы в Древней Греции он ненавидел столь же страстно, как и душителей демократии ХХ века..."58

Будучи сам убежденным демократом, С.Я.Лурье всегда симпатизировал афинской демократии и был готов защищать ее от любых нападок. Совершенно иным было его отношение к олигархической Спарте: он с неприязнью отзывался о казарменной муштре спартиатов и полицейском строе жизни в Спартанском государстве и написал специальную статью против тенденций идеализировать спартанские порядки и спартанскую доблесть, чем особенно увлекалась в 30-е годы немецкая нацистская историография.59 Среди древних писателей его любимцами были близкие народу и демократии Архилох, Эврипид и, конечно же, Аристофан. А среди ученых его особенно привлекали своим демократизмом и открытостью ко всему интересному, хотя бы и чужеземному, отец истории Геродот, а в новое время - Генрих Шлиман и Майкл Вентрис. С последним он подружился (разумеется, только заочно, по переписке), восхищался его ярким дарованием и приветливым характером и горестно переживал его раннюю трагическую гибель.

Наряду с собственно историческими (или историко-филологическими) штудиями другим важным направлением исследовательской работы С.Я.Лурье было изучение духовной культуры древних греков - их общественной мысли, философии и науки. И здесь [466] у него были свои любимые темы и герои. В греческой философии его более всего интересовало формирование материалистической доктрины в связи с развитием естественно-научных знаний. С разных сторон подходил он к этой теме и разные персонажи привлекали его внимание: выразитель радикальных социологических взглядов, решительный критик установившихся порядков, в том числе и института рабства, софист Антифонт, которого он, как и некоторые другие новейшие ученые, отличал от одноименного реакционного оратора; другой софист, обосновывавший целесообразность и закономерность демократических порядков Протагор; наиболее результативный из ранних натурфилософов, творец оригинальной диалектико-материалистической системы Гераклит. Но более всего привлекало его творчество великого материалиста древности Демокрита. Не с сократиками Платоном и Аристотелем, как это обычно делают, а с Демокритом, разработавшим концепцию атомного строения материи, связывал Лурье кульминацию научно-философской мысли в Античной Греции. Творчеству Демокрита он посвятил целую серию работ, в том числе и книгу, вышедшую в серии "Жизнь замечательных людей" (Демокрит. М., 1937).

Глубоко сожалея об утрате сочинений любимого философа, ученый потратил много труда на розыски их фрагментов - цитат, переложений или хотя бы реплик в позднейшей античной и раннехристианской литературе. В результате составилось новое большое собрание фрагментов Демокрита, намного превышающее другие аналогичные собрания (в частности, в известной хрестоматии Г.Дильса и В.Кранца), но сам составитель не успел его опубликовать. Дело, однако, было доведено до конца стараниями учеников и друзей С.Я.Лурье, и в 1970 г. вышел в свет самый обширный из его трудов "Демокрит: тексты, перевод, исследования", издание - подчеркнем это - включающее не только переводы, но и оригинальные тексты на древних языках, а потому, в силу своей научной и полиграфической полноты, представляющее редкое явление в советской литературе об античности.

С изучением научной подосновы материалистической доктрины древних были связаны также и специальные исследования С.Я.Лурье по вопросам античной математики, в том числе такие значительные работы, как "Приближенные вычисления в Древней Греции" (опубликовано в "Архиве истории науки и техники", серия I, вып.4 за 1934 г.) и "Теория бесконечно малых у древних [467] атомистов" (отдельное издание, М., 1935). Ряд статей и целую монографию посвятил он специально такому корифею античной механики и математики, каким был Архимед (монография: Архимед. М., 1945).

Еще одну и совершенно иную плоскость интересов С.Я.Лурье в области изучения античной науки, именно интерес к развитию гуманитарного знания, отражала его монография, посвященная отцу истории, - "Геродот" (М., 1947). В изображении Лурье Геродот выступает как крупный исторический писатель, первый автор универсальной истории, прелестный в своей простой и наивной любознательности. Он - человек своего времени и своего народа, малоазийский грек, чуждый общеэллинского патриотизма, которого тогда еще и не могло быть, а тем более шовинизма, но готовый в угоду Афинам, где он сблизился с кружком Перикла, подчеркнуть их роль в войнах с персами. Этой темы мы еще коснемся ниже, в связи с анализом университетского курса "История Греции". Теперь же упомянем о двух обобщающих сочинениях Лурье по проблемам духовной жизни древних греков. Это - "История античной общественной мысли" (М., 1929) и "Очерки по истории античной науки" (М., 1947). В первой из этих книг были прослежены политические идеи и программы различных общественных группировок, обрамлявшие течение греческой истории в архаическое и классическое время (в том числе - аграрный социализм Писистрата, рационализм ионийской натурфилософии, программа гражданского мира в ранней классике и проч.), во второй центральной частью является изложение материалистического учения Демокрита.

"История античной общественной мысли" замечательна еще и тем, что в ней с наибольшей полнотой и резкостью выражено убеждение автора в безусловной подчиненности личной воли и разума людей, в том числе и так называемых сильных личностей, объективным историческим законам. "Мы a priori, - заявляет автор, - отказываемся видеть в отдельных "исторических" личностях и их произвольных действиях самостоятельные факторы исторического развития. С нашей точки зрения, самые эти действия насквозь подчинены закону причинности и поэтому могут рассматриваться не как причина того или иного хода исторического развития, а только как частный случай для иллюстрации того или иного социального закона".60

[468] Свой тезис автор обосновывает, сопоставляя человеческое общество с миром животных. Он именно отказывается видеть сколько-нибудь принципиальное различие между этими мирами. "Поэтому, - продолжает он, - при объяснении эволюции человеческих обществ мы вправе применять те же научные методы, какие положены в основу объяснения эволюции в животном мире. И здесь, как и там, мы вправе пренебречь, как бесконечно малыми величинами, разумом и свободной волей, так как исторические законы, как и законы биологии, суть законы статические, - различно направленные "свободные воли" взаимно парализуют друг друга и в результате могут быть приняты за нуль. Поэтому мы вправе и здесь, как в биологии, при объяснении процессов социальной жизни исходить из необходимости приспособления к новым экономическим условиям, из потребностей борьбы за существование и продолжение вида".61

Мы не можем согласиться с этим обоснованием стопроцентного объективного детерминизма в истории, - не можем, потому что согласиться с этим означало бы лишить людей всякой надежды на целесообразность и плодотворность собственных усилий, т.е. признать, что человеческая жизнь лишена какого бы то ни было смысла. К счастью для человечества это не так, и исторический опыт все время демонстрирует нам исключительное значение исполненных осознанной воли людских поступков. Отвергая детерминистический пафос С.Я.Лурье как необоснованную и неоправданную крайность, мы, однако, должны признать глубину и тонкость многих суждений, развитых в его сочинении, и в частности важность одного из центральных положений работы - о вечном противоречии существующих на данный момент и находящихся в развитии экономических условий, с одной стороны, и окаменевшего психологического уклада, обусловленного экономическими отношениями прежней, отжившей эпохи, с другой. Интересна также и попытка автора разработать и последовательно применить к греческому материалу собственный метод системной реконструкции социального мышления в прошлые эпохи по отдельным социально-психологическим рудиментам, - метод, который он называет, по примеру С.Рейнака, социальной палеонтологией.

Суммируя общие впечатления от деятельности С.Я.Лурье как ученого, подчеркнем прежде всего богатство и оригинальность того, что он успел сделать в науке несмотря на весьма неблагоприятные [346970] внешние условия. В его трудах с полнотой раскрылись особенности его научного дарования: эрудиция и вкус к аналитической работе с источниками в традициях Петербургской историко-филологической школы; одновременно - тяготение к острой идейной интерпретации прошлого, с естественной, в таком случае, тенденцией к модернизации древней истории; наконец, наличие собственной оригинальной философии истории, представлявшей причудливое сплетение дарвиновского эволюционизма, идей антропологической щколы и марксистской социологии.

Проявления этих черт особенно ярко прослеживаются в разработанном С.Я.Лурье университетском курсе греческой истории, к характеристике которого мы сейчас перейдем. Однако прежде, чтобы совершенно уже покончить с общим обзором, укажем на еще одну сторону многогранного дарования Лурье - на обращенность его ученой деятельности к людям. К эрудиции, интенсивности и оригинальности научного творчества у него естественно добавлялись способности эмоционального восприятия и воспроизведения исторического материала, что, при общей живости характера и любви к общению с молодежью, делали из него отличного университетского наставника, учителя науки в самом полном и высоком смысле слова.

Желание поделиться своими знаниями и увлечь других на поиск новых истин великолепно проявилось в его популярных, специально обращенных к молодой аудитории книжках. Сюжеты для них брались из истории греческой культуры. Это - увлекательно составленные рассказы о папирусах и школьном образовании в древности (Письмо греческого мальчика. М., 1932), об открытии тайны микенского письма (Заговорившие таблички. М., 1960), о яростном и неукротимом зачинателе новой, лирической поэзии Архилохе (Неугомонный. М., 1962), о великом материалисте древности Демокрите (Путешествие Демокрита. М., 1964).62

Те же качества - подлинное знание и оригинальная интерпретация древней истории, интерес к аудитории и стремление поделиться с нею результатами своих изысканий - обеспечили успех Лурье-профессора в университете. Особенно удачными были его практические занятия с кругом заинтересованных студентов, тех, кто сознательно избирал своей специальностью изучение древней истории. Семинары, ставившие целью сблизить студентов с древними [470] материалами, научить их работе с источниками и нешаблонному их восприятию, равно как и элементарные занятия древними языками или эпиграфикой, которые он вел с особым увлечением и тщательностью (для занятий эпиграфикой он, например, собственноручно переписывал необходимые тексты), были исключительно результативны, возбуждали большой, стойкий интерес и сплачивали вокруг учителя круг преданных учеников.

Менее удачны были выступления С.Я.Лурье в качестве лектора, читавшего общий курс античной истории: небольшого роста, стеснительный, с не очень отчетливой дикцией, он не мог тягаться с такими мастерами публичного слова, как, допустим, его коллеги С.И.Ковалев и Д.П.Каллистов. Он, по-видимому, и сам понимал это и несколько тяготился этой частью своих обязанностей, - но только в плане непосредственного ораторского исполнения, отнюдь не подготовкою лекционного курса как такового. Насколько увлекало его дело разработки общего университетского курса, как умело он мог воспользоваться возможностью в легкой, даже несколько неотшлифованной форме представить общий ход греческой истории и высказать любимые, выношенные годами идеи - опять-таки свободно, без необходимых и нередко утомляющих внимание аудитории ученых аксессуаров (ссылок, примечаний и т.п.), - обо всем этом мы можем судить по подготовленной Лурье и частично им опубликованной "Истории Греции".

Это - наиболее обширный из известных нам университетских курсов древнегреческой истории: по своему объему он гораздо больше, чем популярный в 30-х годах очерк греческой истории, составленный С.И.Ковалевым,63 или более новые и считающиеся вполне солидными пособия послевоенных лет.64 Правда, в отличие от этих последних курс С.Я.Лурье не включает эпохи эллинизма (изложение доведено до Коринфского конгресса 338/7 г. до н.э., легализовавшего македонскую гегемонию в Элладе), но это сделано сознательно и не может считаться неким просчетом или недостатком. Дело в том, что традиционное членение античной истории на две части - Грецию и Рим - не является безусловным. Эпоха эллинизма, наряду с собственно греческой и римской историей, может [471] быть предметом вполне самостоятельного рассмотрения, что, кстати, и делалось обычно и продолжает делаться в Ленинградском/Петербургском университете. Курс греческой истории читается здесь достаточно подробно только до Адександра Великого, эллинистическому периоду посвящаются одна-две обзорные лекции, а обстоятельно он излагается в специальном курсе, читаемом, правда, лишь студентам, специализирующимся по античной истории.

Так или иначе, курс С.Я.Лурье являет собой обширное и целостное изложение истории Древней Греции в пору ее независимого существования - от самых начал (крито-микенская эпоха) до потери греками своей независимости во 2-й трети IV в. до н.э. Курс этот не только обширен, но и чрезвычайно добротен: изложение ведется обстоятельно, с непрерывною опорою на источники, которые часто прямо цитируются в тексте (что теперь практически не делается в университетских учебниках), с обсуждением различных высказанных в науке точек зрения, с полноценным охватом как собственно политической истории, так и сопутствующих явлений экономической и культурной жизни древних греков. Курс завершается подробным источниковедческим очерком - обзором античной историографии греческой истории от логографов до "малых" историков IV в. до н.э. (Кратипп, Ктесий, Эфор, Феопомп и др.).

Обстоятельности изложения сопутствует глубина, а временами, когда автор вступает в полемику с принятыми взглядами, и острота идейной интерпретации, в рамках которой С.Я.Лурье высказан целый ряд оригинальных, опирающихся на собственные научные изыскания суждений по принципиальным вопросам древнегреческой истории. Среди этих суждений, заслуживающих самого пристального внимания и, в общем, одобрения, отметим:

решительное отвержение концепции Б.Л.Богаевского о родовом характере крито-микенского общества и обоснование высокого уровня цивилизации (включая наличие государственности) древних критян и микенских греков уже во II тыс. до н.э.; признание исторического регресса в последующую, так называемую гомеровскую эпоху и обусловленного этим возвращения греческого общества к патриархально-общинному укладу жизни (ХII-IХ вв.); трактовка архаической эпохи (VIII-VI вв.) как времени социальной революции, приведшей к освобождению греческих общин от засилья родовой знати и развитию и утверждению, по крайней мере [472] в передовых городских центрах, демократического строя. Признание фундаментального значения колонизации и выделение, в контексте архаической революции, законодательной реформы и тирании как двух наиболее важных форм свершавшегося в греческом обществе социально-политического переворота; понимание исторического значения Греко-персидских войн как важного момента в окончательном переходе древних греков на античный путь развития, с утверждением классических форм рабства, с одной стороны, и принципов полисного гражданства, с другой; определение главных факторов, направлявших политическую жизнь греков в классический период (V-IV вв.), признание, в этой связи, первостепенного значения как борьбы за торговые пути и, в частности, за обладание черноморскими проливами, так и стремления к некоему балансу сил, гарантировавшему независимое существование отдельных полисов; наконец, выявление в мире греческих государств новых политических структур, являвших собою альтернативу автономному и автаркичному полису, - федеративного государства, созданного в Беотии, и территориальной монархии эллинистического, как считал Лурье, типа, построенной Дионисием I в Западном Средиземноморье.

Большие достоинства университетского курса С.Я.Лурье очевидны. Это - не только яркий памятник исторической мысли 30-40-х годов, но и весьма полезное, сохраняющее свою ценность до сих пор пособие для всех тех, кто интересуется античностью и желает подробнее познакомиться с историей Древней Греции. Однако польза, которую современный читатель может извлечь из книги Лурье, зависит не только от внимательного прочтения и усвоения представленного в ней исторического материала, но и от правильного понимания присущих и ей тоже, как и любому другому историческому труду, недостатков.

Одним из таких недостатков, бесспорно, является некоторая небрежность изложения, проявляющаяся в нередких фактических погрешностях (в новом издании исправленных, поскольку они были замечены), а еще больше - в стилистической неотделанности текста. Тем не менее, подготавливая книгу к новой публикации, мы не сочли себя вправе проводить радикальную косметическую отделку (во всяком случае в больших масштабах), поскольку, во-первых, [473] это неизбежно привело бы к стилистической ломке и разнобою, а во-вторых, потому, что в самой внешней неотделанности изложения Лурье есть свой настрой и своя логика, выдающие установку на более доходчивый, как это понимал автор, рассказ о прошлом. Таковы, в частности, неоднократные повторы слов и даже целых фраз, что режет глаз современному придирчивому стилисту, но без чего, вообше говоря, не обходится ни одно изложение, сопряженное с объяснением или поучением, будет ли то исторический рассказ (можно напомнить, кстати, о манере Геродота) или учебная лекция (ср. стиль Аристотеля).

Другая и более серьезная проблема - это неубедительность или даже неверность некоторых идей, высказанных С.Я.Лурье отчасти в пылу полемики, в качестве нарочито заостренных возражений против принятых мнений, отчасти же - под влиянием модных научных или распространенных политических представлений (в том числе, разумеется, и марксистских), от воздействия которых не может быть застрахован ни один даже самый крупный ученый. Мы уверены, однако, что сделанных нами замечаний будет достаточно, чтобы предостеречь тех, кто будет теперь знакомиться с книгой Лурье, от некритического восприятия взглядов, не защитимых, как нам представляется, с позиций современной науки.

Для удобства обозрения мы разделим положения, нуждающиеся в критическом комментарии, на три категории: общего теоретического плана, более конкретного, исторического, и частного. Среди неверных, на наш взгляд, тезисов общего плана должны быть названы следующие (разделявшиеся, впрочем, в советской литературе не одним только Лурье):

представление о восточной, греческой и римской формах рабства как этапах развития рабовладения, а именно - от более примитивного, патриархального, к более высокому (см. начало введения). Между тем естественнее и правильнее было бы видеть в них различные конкретно-исторические варианты одного и того же социологического явления; концепция единого рабовладельческого класса, объединявшего в античности и знать и народ (гл.ХIV, § 4), тогда как, по современным представлениям, структура античного гражданского общества была более сложной: в ней надо различать по крайней мере два класса - состоятельных людей, представлявших собственно рабовладельческую верхушку, и массу прочих свободных граждан, [473] крестьян и ремесленников, непосредственно занятых трудовой деятельностью и объединенных понятием "демос" (простой народ); убеждение в преимущественно натуральном характере античной экономики (гл.ХIII, § 3), укоренившееся в советской литературе отчасти под влиянием теорий И.К.Родбертуса и К.Бюхера, отчасти же - с оглядкою на некоторые близкие им высказывания К.Маркса в прямом противоречии с действительным, достаточно широким развитием товарно-денежных отношений в классической древности (в Греции во всяком случае со времен Гесиода); аналогичного рода (т.е. продиктованное установкой, примитивизирующей античность) убеждение в неразвитости политической жизни в греческих городах и отказ, ввиду этого, признать за политическими объединениями демократов или олигархов в Афинах качества политических партий (гл.VII, § 3); тенденциозное апологетическое отношение к античной демократии, доходящее до оправдания не только просчетов, но и преступлений Афинского государства, таких, например, как расправа с жителями Мелоса (гл.Х, § 2) или казнь философа Сократа (гл.Х, § 8); столь же избирательное, тенденциозное отношение к течениям в античной общественной мысли и философии, восторженное отношение к материалистическому учению Демокрита и признание его кульминационным пунктом в развитии античной философии и науки (гл.IХ, § 9) и, наоборот, резкое неприятие и умаление значения Сократа и его школы, трактуемых как носителей реакционного идеалистического начала (гл.Х, § 8; гл.ХI, § 11; гл.ХII, § 2; гл.ХV, § 4).

Думается, что и отказ древним македонянам в праве быть греками продиктован не столько собственно историческими или лингвистическими соображениями (они во всяком случае не бесспорны), сколько желанием подчеркнуть радикальную чуждость греческому миру - и в первую очередь афинской демократии - тех, кто лишил этот мир его свободы (см. гл.ХII, § 3).

Среди более конкретных исторических суждений незащитима, прежде всего, предполагаемая связь распространения железа в Балканской Греции с переселением дорийцев (гл.I, § 5). Новейшие исследования показали, что широкое распространение железа в Греции должно быть отнесено на одно-два столетия позже дорийского завоевания. Марксистским шаблоном продиктована характеристика [475] гомеровского, по существу, невзирая на известную реанимацию родовой общины, аристократического общества как "военной демократии", равно как и категорическое отрицание существования в гомеровское время каких-либо денежных единиц (гл.I, § 6). Отсюда же (т.е. от односторонней оценки послемикенского времени как периода сугубо регрессивного) характеристика геометрического стиля как явления примитивного и убогого (там же), между тем как современные исследователи (например, Ч.Старр) справедливо усматривают в этой геометрике первые проблески нового рационалистического духа. Благими намерениями, но именно в духе советской исторической социологии, продиктована, далее, модернизаторская и по существу неверная трактовка старшей тирании, в частности и режима Писистрата в Афинах, как демократической диктатуры (гл.II, § 4; гл.III, § 3), тогда как на деле это была разновидность древнего бонапартизма.

То же надо сказать об отрицании национал-шовинистического ("расового") момента в противоположении эллинства и варварства в греческой литературе до середины V в. (гл.II, § 5), между тем как привкус этого чувствуется уже у Гомера и отчетливо прослеживается у писателей архаики (Архилох) и ранней классики (Гераклит). Столь же искусственным выглядит и отрицание принципиального национального и политического противостояния греков персидской агрессии (по Лурье, это - фикция, разработанная Геродотом в угоду афинской демократии, см. гл.V, § 5). Показательны, наконец, защита старшей софистики ввиду ее философского и политического радикализма (по Лурье, выливавшегося в "революционные материалистические идеи", а на деле приводившего к крайнему релятивизму и нигилизму) и снятие с софистов рано и не без основания предъявленных им обвинений в беспринципности и шарлатанстве (см. гл.Х, § 9).

Отметим также ряд случаев, когда в курсе Лурье подхвачены и развиты модные в свое время, но весьма спорные идеи:

о возникновении форм рабства типа илотии не столько вследствие покорения завоевателями местного населения, сколько поначалу спонтанным путем, за счет разорения и закабаления соплеменников (гл.IV, § 1-3, точка зрения Эд.Мейера); о становлении Спартанского государства в его классическом, "законсервированном" виде не в раннеархаическое время, в результате реформ, связанных с именем Ликурга, а лишь в VI столетии, [476] после Мессенских войн, ради подавления ставшего уже многочисленным класса илотов (гл.IV, § 3, развитие концепции переворота VI в., разработанной Г.Дикинсом, Г.Т.Уэйд-Джери и В.Эренбергом); о деятелях конца V в. Алкивиаде, Лисандре и Кире Младшем, бывших и в самом деле политиками нетрадиционного плана, как о подлинных предтечах эллинизма (гл.Х, § 1 и 4; гл.ХI, § 1).

Кроме того, в книге Лурье есть много неточных или незащитимых утверждений по отдельным частным поводам. Такова парадоксальная трактовка завершившего Греко-персидские войны Каллиева мира (447 г.) как успеха скорее персов, чем афинян, а фиксировавшего передышку в борьбе Афин со Спартой Тридцатилетнего мира (445 г.) - как крупной дипломатической победы афинян, а не их вынужденной уступки (гл.VII, § 6). Столь же парадоксальным выглядит признание самостоятельного характера Архидамовой и Декелейской войн (соответственно 431-421 и 415-404 гг.) и отвержение Фукидидовой концепции единой, целостной Пелопоннесской войны (гл.IХ, § 1). Едва ли убедительно отнесение восстания рабов в Сиракузах, о котором рассказывает Полиэн (I, 43, 1), ко времени первого, морского вторжения афинян в Сицилию (427-424 гг., см. гл.IХ, § 5), а не к годам непосредственной осады ими города Сиракуз (415-413 гг.), как это обычно принимается специалистами (Ад.Гольмом, Эд.Фрименом и др.).

Необоснованным представляется нам и "смешливое" переложение Лурье депеши, которая, по сообщению Ксенофонта (Греческая история, I, 1, 23), была послана бедствующими спартанскими воинами на родину после неудачного для них сражения при Кизике в 410 г. (гл.Х, § 3). Фразеология предлагаемого перевода - "Деревяшки (это о боевых кораблях!) погибли, Миндар приказал долго жить (это о погибшем главнокомандующем!) и т.д." - представляется совершенно неуместной в официальном обращении подчиненных к своему правительству, да и лексика оригинала (т.е. текста Ксенофонта), как кажется, не дает повода к осуществленному Лурье перетолкованию.

Указанные недостатки не должны, однако, затемнять главного положительного качества книги С.Я.Лурье - ее большой добротности, позволяющей ей и поныне оставаться ценным университетским пособием. Более того, если можно так сказать, своя сила заключена даже в слабостях (разумеется, относительных) этого труда: [477] шероховатость стиля, нарочитая заостренность или видимая неубедительность отдельных положений, даже раздражающая иных манера ссылаться от первого лица на собственные работы и достижения - могут возбудить внимание, вызвать желание поспорить и самостоятельно поразмышлять гораздо больше, чем некоторые хорошо отглаженные и выверенные в словах и мыслях произведения, вызывающие мертвую скуку от одного лишь соприкосновения с ними.

В заключение - еще несколько разъяснений о составе университетского курса С.Я.Лурье в том виде, как он был опубликован в 1993 г. В целом это - труд, изготовленный, что называется, собственноручно самим Лурье, за одним или двумя исключениями: глава ХI ("Кризис IV в.") была просмотрена и частично переработана учеником Лурье К.П.Лампсаковым, а глава ХII ("Конец свободной Греции") была написана другим его учеником В.Г.Боруховичем. Все это было оговорено в помещенной перед второй частью заметке "Вместо предисловия". При подготовке нового, полного издания было признано целесообразным снять как эту заметку, так и главу "Греческие колонии северного побережья Черного моря", составленную также учеником Лурье Б.И.Наделем. Сделано это было отчасти по соображениям экономии, а еще больше ввиду совершенной устарелости очерка, посвященного столь интенсивно разрабатываемому в нашей стране сюжету, как Античное Причерноморье. Зато были добавлены "Хронологическая таблица", "Библиография" и "Указатель имен", позволяющие лучше ориентироваться как в событиях и персонажах древнегреческой истории, так и в посвященной ей специальной литературе.


Информация о работе «Портреты учителей»
Раздел: История
Количество знаков с пробелами: 203034
Количество таблиц: 2
Количество изображений: 0

Похожие работы

Скачать
21922
0
0

... В Краснослободском уезде таким человеком был купец Ненюков, в Ардатовском – майор Дуров. Изменение общественного сознания на протяжении указанного периода и экономического состояния народного образования повлияли и на социальный портрет учителя. К началу ХХ века обучение детей переходит в руки женщин. Если в 1894 году в Саранском уезде количество женщин в школах составляло 48,8%, то к 1914 году ...

Скачать
270514
15
0

... ситуация кардинально меняется. Выводы   Подводя итог данной главы, необходимо сказать, что в результате нашего исследования, были выявлены и изучены психологические особенности личности учителей с разными стилями педагогического общения. Результаты проведенного нами исследования позволяют сделать следующие выводы: 1. Существуют различия между особенностями личности учителей с авторитарным и ...

Скачать
33590
0
0

... современного педагога для учителей в первую очередь характерны профессионально значимые качества, а для учащихся – качества личности. §3. Рекомендации по формированию положительного отношения студентов педагогического ВУЗа к профессии учителя По результатам проведённого исследования мы можем составить рекомендации по формированию положительного отношения студентов педагогического ВУЗа к ...

Скачать
202703
15
27

... и качественная информация по изучаемой проблеме. Теперь перейдём к непосредственному анализу результатов экспериментального исследования. 2.2 Педагогическая толерантность как профессионально важное качество учителя 2.2.1 Оценка эффективности педагогической деятельности Воспитательная и обучающая деятельность, являясь основным видом профессиональной деятельности педагога, охватывает другие ...

0 комментариев


Наверх