Министерство образования и науки Российской Федерации

Новосибирский государственный педагогический университет

исторический факультет

ДИПЛОМНАЯ РАБОТА

ТЕМА: «ПОГРЕБАЛЬНО-ПОМИНАЛЬНЫЙ

РИТУАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС В РУССКОЙ ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЕ»

НАУЧНЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ:

Луговой К.В.

Дипломник: Андреева С.И.

НОВОСИБИРСК

2006


Содержание

Введение

Глава I Погребально-поминальный ритуальный комплекс как социокультурный феномен

§1 Погребальный обряд, как обряд перехода

§2 Состав, структура, функции погребального обряда

§3 Погребальный культ, как форма религии

§4 Погребальные обычаи

Глава II Погребально-поминальный ритуальный комплекс в свете русских языческих мифологических представлений

§1 Эволюция погребальной обрядности праславян-сколотов

§2 Погребальная обрядность праславян-сколотов

§3 Погребальная обрядность восточных славян

§4 Исполнители обряда и их обрядовые функции

§5 Обрядовые кушанья

§6 Поминовение умерших, как часть ритуального комплекса

Глава III Погребально-поминальный ритуальный комплекс в Православии

§1 Обряды погребального ритуала

§2 Поминальные обряды в православии

§3 Православные похоронные обряды советского и постсоветского периода

Заключение

Список использованной литературы


Введение

Кризис современного российского общества требует поиска путей возможного выхода из него, определения теоретических оснований для решений, способных обеспечить наиболее безболезненное урегулирование особо значимых социальных и культурных проблем. Одним из перспективных направлений такого поиска становится обращение к тем или иным аспектам традиционной культуры определенных обществ, что делает актуальным рассмотрение самого характера функционирования традиций в системе социальной деятельности регулируемого ею общества.

Исследование традиционных культур связано с выявлением компонентов, определяющих устойчивость их специфических черт во времени. Организация человеческих общностей в их этническом своеобразии, проявляется на всех уровнях – социальном, политическом, экономическом, нормативно-правовом, а в итоге определяется целостностью их мировоззрения. Мировоззренческие нормы закреплены в единой и постоянной системе ценностей и определяют процесс социализации и непрерывности культурной традиции этноса.

Аспекты традиционной культуры проявляются не только в мифологических текстах, но и в иных жанрах, восходящих в свою очередь к мифу. Исследуя данные тексты на примере конкретных традиций, их структуры и логики, мы можем глубже проникнуть в суть культуры обряда, вычленить особенности ее функционирования в динамике. Полученные материалы будут представлять несомненный интерес для современной науки.

Обращаясь к погребальной и поминальной обрядности, мы касаемся самой сердцевины традиционной славянской культуры. Все исследователи славянских древностей сходятся в том, что смерти и умершим "дедам", "родителям" принадлежит совершенно особое, осевое место в славянских верованиях. Причем это так и для их архаического дохристианского слоя, и для того, который принято называть "народным христианством" или "христианско-языческим синкретизмом"[1] народной культуры.

Культ умерших, самый напряженный момент религиозной жизни славян, в общем-то, гармонично включился в церковную жизнь, став одной из отличительных черт православной славянской традиции.

Устойчивость такова, что у писателей XIX-XX вв., одаренных мифологическим вкусом, мотивы смерти, умерших, загробного мира возникают с удивительной этнографической точностью во всей своей первобытной детальности. Стоит вспомнить не только хрестоматийный в этом отношении гоголевский "Вий", но и его реалистические "Мертвые души", которые, так же как и пушкинский "Гробовщик", содержат в себе то особое переживание связи с миром умерших, которое мы склонны считать отличительной чертой славянской народной культуры.

В области собственно этнологии и этнолингвистики погребальная обрядность – необходимый и богатейший источник для описания и интерпретации других традиционных обрядов жизненного и календарного цикла, "код" которых часто составляют похороны. Таким образом, погребальная и поминальная обрядность – важнейшая составная славянских древностей.

В данной работе мы ставим цель: исследовать похоронно-погребальные обычаи и обряды в русской традиционной культуре. Отсюда логически вытекают следующие задачи:

1)  Определить основополагающие параметры похоронно-погребального ритуального комплекса как социокультурного феномена.

2)  Определить место похоронно-погребальных обычаев и обрядов в русской языческой культуре.

3)  Выделить основные компоненты погребально-поминального обряда в русской православной культуре.

4)  Определить значение погребально-ритуальной практики в русском социокультурном пространстве.

Данная работа состоит из введения, трех глав, заключения, списка используемых источников и литературы.

Введение к данной работе характеризует актуальность и особенности данной темы как для обыденного читателя, так и для научного поиска. Вводная часть к работе характеризует имеющиеся источники и литературу, где идет дискуссия на данную тему.

Первая глава работы раскрывает особенности и структуру погребально-поминального обряда, выделяя обычаи и традиции, необходимые для обязательного исполнения. Вторая глава работы отражает языческую культуру похоронной обрядности ее эволюцию и развитие. Задача третьей главы состоит в том, чтобы раскрыть содержание похоронно-погребального комплекса в период православия на Руси.

Заключение подводит итоги данной работы, отвечая на поставленные цели и задачи к ней.

Исследование строится на основании структурно-семиотического метода, в основе которого лежат теоретические материалы в дальнейшем разрабатывавшиеся в работах Д.К. Зеленина, О.А. Седаковой, С.А. Токарева, Байбурина А.К., Рыбакова Б.А., и др. Эта методология позволяет, посредством выявления в ритуальных и фольклорных тестах закономерностей формирования и вариативности их структуры, обеспечивающих, во-первых, их стабильность, и, во-вторых, вариативность, проанализировать один мировоззренческий феномен через другой, т.е. рассмотреть этническую традицию в свете ритуальной практики. Большую роль в данном исследовании играют сравнительно-мифологический, сравнительно-культурологический и историко-типологический методы, позволяющие сопоставить варианты традиционного мировосприятия и его реализации в соответствующих текстах, и воссоздать таким образом недостающие компоненты картины мира рассматриваемой культуры. Также широко применяется в работе подход к фольклору и ритуалу, что является основным источником культурно-значимой информации.

В работе анализируются разного рода источники: этнографические, устные, письменные, археологические, что помогает доподлинно восстановить ритуал, его особенности и специфику.

Ритуалы перехода – это специальные ритуалы, знаменующие собой переход из одного социального или религиозного статуса в другой. Подобные ритуалы есть во всех известных истории обществах.

Первая попытка дать научную интерпретацию ритуальной практики такого характера была предпринята в 1909 г. французским антропологом Арнольдом ван Геннепом. Он рассматривал ритуалы как средство, облегчающее индивиду сложности неизбежного перехода от одной социальной роли к другой. Ван Геннеп указывал, что центральный участник ритуала символически отделяется от своего прежнего статуса, затем претерпевает изменения, готовясь к жизни в новом статусе, и включается в общество в своем новом социальном статусе. Британский антрополог А.М. Хокарт придерживался мнения, что переход одного статуса в другой был скорее результатом, чем причиной ритуала. Позднейшие исследования показали, что символическая смерть и возрождение в новом статусе составляют общую структурную форму всех разновидностей ритуалов перехода.

Современные социологи придерживаются взглядов Ван Геннепа в том, что касается социального значения и психологической значимости ритуалов перехода.

Функциональными особенностями ритуалов перехода являются:

во-первых, переходом в момент серьезных жизненных перемен и обличают трудности адаптации к новой социальной роли;

во-вторых, способствуют укреплению общества и его нормального функционирования, т.е. после полученного стресса, каждый человек получает или вырабатывает инструкцию по дальнейшему поведению;

в-третьих, ритуалы перехода чаще совершаются в религиозном обрамлении и имеют социальную значимость, но в последние десятилетия данные ритуалы приобретают социальную значимость, чем чисто религиозную;

в-четвертых, ритуал перехода обеспечивает массовые зрелища, что является двигателем развития и формирования эстетики, религии, искусства и т.д.

Смерти уделяется большое внимание во всех обществах, и, связанные с ней ритуалы по своей направленности и характеру, почти всегда являются религиозными.

Обыкновенно ритуалы, обрамляющие смерть, детально разработаны и содержат четко прослеживающиеся стадии отделения, перехода и реинкорпорации, выделенные впервые Ван Геннепом.

Предметом исследования является ритуал, погребально-поминальный обряд; объектом исследования является особенности обрядовости, их эволюция и развитие.

Географические рамки работы: территория распространения русской традиционной культуры (восточно - европейская равнина, в последствии государство Русь, ).

Хронологические рамки работы: VII в. до н.э. до начала 21 века.


Глава I Погребально-поминальный ритуальный комплекс как социо-культурный феномен

 

§1 Погребальный обряд, как обряд перехода

Термином "погребальный культ" принято обозначать совокупность религиозных обрядов, относящихся к умершим, и связанные с этими обрядами верования. Обряды и верования, связанные с покойниками, занимают более или менее видное место во всех религиях, от самых примитивных до наиболее сложных.

Большую роль в ритуальной практике народов мира играют обряды жизненного цикла, куда входят ритуалы, связанные со смертью члена социума.

Погребальный обряд принадлежит к типу переходных обрядов, в которых ритуально закрепляется перемена статуса человека, осмысленная в пространственных категориях – как выход из одного локуса и вход в другой. Обряд включает в себя переход из "пространства жизни" в "пространство смерти" – они близки представлению о двух домах (гроба и могилы). Умерший в течение моделируемого обряда изображается гостем в области живых.

Погребальный обряд по типу близок таким переходным обрядам, как свадьба и новоселье. В случае правильного совершения перехода умерший приобретает статус душ, родителей, дедов. Если по каким-то причинам переход не удается: душа не может "выйти" из тела или же ее "не принимают", то умерший оказывается двудомником, непритомником, вампиром, пужайлом, тенцом – т.е. "нечистым" покойником". Нечестивость покойников – частный случай нечестивости "регрессивного поведения"[2]: в новом статусе прежнее "правильное" поведение оказывается недолжным и губительным. Примером служит тот факт, что сохранность тела в могиле, по которой узнают "ходячего" покойника и выяснению которой посвящен южнославянский обряд "нечистого мертвеца".

Умерший, который остается "телесным" и "ходит", как живые, в этом отношении не отличается от юноши, который после инициации сохраняет поведение ребенка, или от женщины, которая после свадьбы носит девичий головной убор. В данной ситуации переход не совершен, и это нарушение законов мифологического универсума.

Возможно, в связи с этим в обрядовых похоронах содержатся моменты, где в отношении к умершим, которым посвящаются многие акты календарной и окказиональной обрядности, преобладают негативные обращения: больше, чем "помогать", их просят "не вредить".

Невозможно однозначно характеризовать и самое фундаментальное из пространственных представлений обряда: является ли "область смерти" замкнутой и удаленной от "области живых", или же она внедрена в последнюю, растворена в ней. То есть, применима ли к ней оппозиция далекое/близкое, свое/чужое.

Однако для погребального обряда в целом актуально противоположное представление о твердой разграниченности областей жизни и смерти и нарушенной фактом новой смерти помещение "области смерти" в оппозиции к своему и близкому. Два этих противоположных представления могут быть увязаны следующим образом: оппозиции здешнего/потустороннего, близкого/далекого отодвинуты в систему оппозиций видимого/невидимого и, соответственно, ведомого/неведомого. Для невидимых и неведомых предполагаются иные законы пространства и времени, отношения части и целого.

Невидимость загробной жизни может быть нарушена или преодолена, например, неисполнением определенных предписаний. Праведность или неправедность покойного определяется принятием или непринятием умершего загробным миром.

Многие элементы погребального обряда осмысляются как деление живого с мертвым, выделение ему доли. К доле покойного, которую ему выделяют в погребальном обряде, относятся: дом, скот, свадебная одежда, хлеб и т.д.

Итак, древнейшее представление о "чистом" покойнике заключает в себе: во-первых, идею совпадения смерти с концом "века" и, во-вторых, наделенность умершего его "долей", которую обеспечивает обряд.

Повсеместно сохранилось представление о самоубийстве, как самой "нечистой" смерти. Архаическая мотивировка самоубийства как "неизбытого века" вытеснилась или подкрепилась новым христианским представлением о тягчайшем грехе самоубийства. Относительно самоубийц сохраняется иной, чем для "чистых" тип похоронного обряда. В последние годы, однако, это различие стирается, и самоубийца также как и некрещеный перестает осознаваться как грешник. Всякая дифференциация перекрывается фаталистическим представлением о "судьбе", предопределяющей все поступки человека, и самоубийство в том числе.

Позднейшие представления о причинах "посмертного хождения" тех покойников, которые (в отличие от самоубийц и некрещеных детей) не считаются заведомо "нечистыми", и над которыми совершается "законный" обряд - разнообразны. Например, непритомниками становятся те, чья связь с миром живых не оборвана. Инициатором продолжения этой связи может быть кто-то из живых: тоска живых вызывает покойного; или же сам умерший - неудовлетворенные желания покойного влекут его в мир живых.

К "хождению" могут привести и определенные нарушения обряда; если не исполнены какие-либо завещания.

У восточных славян "хождение" умершего ограничено ночным временем, "до петухов".

С "заложными" в погребальном обряде связана целая сфера профилактических средств, и, кроме того, уже вне границ обряда существует широкий круг оберегов от "ходячих" мертвецов.

Наряду с долей важнейшая для погребального обряда семантическая тема – это тема пути. Многократно зафиксированы снотолкования, по которым сборы в дорогу предвещают смерть: "если больной говорит о лошадях, дороге – умрет". С представлением о долгом и трудном пути связан набор предметов, полагаемых в гроб: запасной обуви, запаса еды и питья. Кульминация обряда как пути – погребальная процессия из дома на кладбище, самое прямое выражение этого образа.

Говоря о погребальном обряде как обряде перехода, заметим, что часть человека, совершающего этот переход, уходит в мир "дедов" или "душ", и часть предается земле, уничтожается. Речь идет о смертном и бессмертном человеческом существе. Одна из функций обряда состоит в окончательном разделении этих частей (души и тела), которое начинается с "выхода" души из тела. В древнейших формах обряда можно встретить действия, которые можно определить как "убийство тела умершего", уничтожение смертной части человека. В позднейшем обряде такого рода обрядовое уничтожение – порча тела (перерубание) – распространяется только на "нечистых", "ходячих" покойников.

С начала и до конца погребальный обряд в своих действиях направлен на осуществление окончательного раздела души и тела: с актов, облегчающих "выход души" при агонии, до "проводов души" в 40-й день.

Семантической сфере жизни в обряде противопоставлена смерть. Как известно, смерть может воплощаться в образе смерти, смерточки ("Смертоцька – видение все белое, как копна. Выше головы – лента белая"; "видение все в белом").[3]

Белый цвет – постоянный атрибут смерти. Он присутствует во всех "видениях", "явлениях" Смерти; он представлен традиционной одеждой покойного, знаками траура (вывешенными наружу белыми полотнами, полотенцами). Для облегчения трудной смерти умирающего накрывают белым.[4]

В своем содержании обряд может быть обобщенно описан следующим образом: это раздел, деление живых с умершим; души с телом; области смерти с областью жизни; затем путь души в соответствии с ее долей, в область смерти.

Как другие переходные обряды, погребальный моделирует переход таким образом, что все его действия не исчерпываются линейным одновекторным движением: он обращен не только к новому пространству смерти, но и покидаемому пространству жизни.

Вывод: таким образом, переходные обряды выполняют важнейшую функцию соединения и разделения двух миров. Элементы обряда, строгое соблюдение его частей и выполнение его в целом несет в себе окончательный раздел души и тела умершего.

Выполнение обрядовых ритуалов имеет свою специфику, о чем будем говорить далее.

§2 Состав, структура, функции погребального обряда

С самого начала выяснения общей структуры обрядовых актов – с определения границ обряда, его начала и конца – можно встретить разнообразные традиционные представления. Обыкновенная продолжительность позднейшего погребального обряда – год, отсчитывая со дня смерти, однако, есть обряды, которые длятся до 3, 5, 7, 9 лет после смерти.

Народные представления описывают путь души как ее ступенчатое удаление: выход из тела; выход из дома; выход из здешнего мира.

"Переходный обряд" – это обрядовый акт или единица перемещения на место области жизни и области смерти, двух полюсов перехода дом и кладбище.

Дом противопоставлен смерти как центральный локус жизни. Событие смерти описывается в плачах как ее вторжение в дом, незваный приход злого гостя. Среди примет смерти – стук птицы в окно, в дверь, в стену; беспричинно, сама собой отворяющаяся дверь и другие нарушения замкнутости дома для смерти. Обряд должен восстановить равновесие, нарушенное вторжением смерти в дом, вынести из него смерть, проводить ее на ее "законное" пространство, кладбище, "спрятать там". Обряд стремится сузить многообразие и бесформенность пространственного представления смерти, ограничить ее область зоной кладбища. С другой стороны, обряд должен помочь умершему пересечь трудно преодолимую границу двух миров.

Второй полюс обряда – погост, могила, т.е. выделенное ограниченное, ритуально узаконенное место смерти. В ходе погребального обряда должно стереться значение реального пространства кончины, и смерти должен быть отведен "освященный, обрядово закрепленный участок земли". Там вместе с телом погребается и замыкается сама смерть. Если же реальное место кончины не снимается ритуальным, присутствие смерти или воплощающей ее нечисти консервируется, создается "нечистое", "выморочное место".

Назначение могилы и погоста как нового дома в обряде дублирует гроб. Изготовление гроба подобно строительству дома в обрядовых формулах.

Однако, у гроба в обряде есть и другое, не менее важное символическое значение "транспорта" – прежде всего, водного транспорта "ладьи". Если позднейшая форма гроба утратила свое сходство с ладьей, то эту форму повторяет полесский прихором – дубовая колода в форме лодки величиной с гроб, возлагающаяся на могилу. Из двух традиций перемещения гроба из дома на кладбище: нести (на холсте, на полотенцах) и везти (санями или телегой), более архаичной представляется первая. Сам же гроб, кроме того, дублирует ложе и одежду покойного (деревянный кафтан –"гроб").

Древнейшая форма гроба – колода, выдолбленная из одного дерева, и его номенклатура – дерево, дуб говорят о том, что посмертным домом умершего представлялось дерево.

Неравномерное, затрудненное движение обряда идет от покутья – красного угла до покутья – кладбища. Его кульминация – прямо разыгранная "модель пути", погребальное шествие.

Основными локусами обряда являются: лавка в красном углу; гроб (и стол); дом (комната и сени); двор; путь (село и дорога); кладбище; могила.

На основании пространственного расположения обрядовых действий выделяются три основных этапа обряда:

1.  Обрядовые акты в доме:

─  до положения в гроб;

─  до выноса.

2.  Путь от дома до кладбища.

3.  Обрядовые акты, совершающиеся и в доме, и на могиле; хождение на могилу и возвращение домой.

Здесь, собственно, активные обрядовые действия ("кормление могилы", "угощение души" в доме) в общих локусах обряда кончаются: временное оформление могилы, и неполное очищение дома завершено.

Обрядовые действия содержат в себе функциональную направленность. Ярко выраженная двойственность всего обряда и отдельных его актов традиционно интерпретировалась этнографами как результат того, что обряд обращен одновременно к двум адресатам: живым и умершему – и воплощает собой:

1.  Оказание почести умершему, помощь ему в переходе в загробную жизнь.

2.  Ограждение живых от действий смерти.

Все основные обрядовые акты – операции с пространством – так или иначе, сосредоточены вокруг границы между областями жизни и смерти. По тому, какой направленностью обладают эти действия, выделяются три основные функциональные группы актов в обряде:

1.  Обрядовые действия, направленные на разрыв границы жизнь/смерть. Цель их – помощь умершему в достижении оного света.

2.  Обрядовые действия, направленные на восстановление, укрепление границы жизнь/смерть. Цель их – замкнуть смерть, оградить живых от ее нового вторжения.

3.   Обрядовые действия, направленные на установление контакта через границу жизнь/смерть. Следствием этого контакта ожидается плодородие и обилие, посылаемое из области Смерти, от "родителей".

Все эти функции одновременно присутствуют в течение всего обрядового времени. Но одна из них обычно доминирует над остальными, составляя характерность отдельного акта.

Доминирование какой-либо одной из функций во многом определяет специфику местных вариантов, так что расхождения в составе и последовательности обрядовых актов приобретает некоторую системную ценность.

Анализ структуры обряда с точки зрения функциональной направленности действий позволяет уточнить его композиционную решетку. Так, исчезновение 1-й функции сигнализирует границу между погребальным обрядом в узком смысле и поминанием. Доминирование 1-й функции, специфически погребальной, позволяет считать этап погребального шествия смысловой "кульминацией" обряда. Этому соответствует и наибольшая драматизация погребального шествия: усиление плачей, строгое пространственное распределение участников процессии (различное для локальных обрядов).

Представление границы между пространством смерти и пространством жизни, которому на содержательном уровне соответствуют мотивы огня, воды, стражи и т.д., на уровне конкретных обрядовых актов воплощается:

─  в границах тела умершего (особые предписания о прикосновении к нему; недопустимость открытых глаз);

─  в одежде (предписания о глухой замкнутости – или наоборот, расстегнутости одежды; приемы шитья – не шитья савана и др.);

─  в границах гроба (предписания о глухой замкнутости – или, напротив, проделывание окон в гробу);

─  в границах дома: стенах (сон о падении стен наружу – к смерти); крыше (при кончине на крыше гремит); окнах; дверях (затворение и растворение дверей в определенные моменты обряда; непроизвольно раскрывающаяся дверь – к смерти); пороге (стук о порог гробом при выносе); лестнице (мотив "покривившихся лесенок" в плаче); печи (которая, очевидно представляет собой ход в мир стихий, в землю, в ветры – вызывание ветра для мельниц при помощи магии с печью, бросание веников в печь);[5]

─  в границах села (на них совершается "погребение вещей", битье горшков, удары топором);

─  в границах кладбища, в ограде (поверья о смерти тех, кто выйдет с кладбища первым (последним);

─  в границах могилы (если края осыпаются – к новой смерти).

Мы видим, что границы противопоставляют в обряде внутренний локус внешнему. Действо смерти осмысляется как направленное из экстерьера в интерьер (вторжение смерти в дом при кончине)[6], так и наоборот (из дома покойного ничего нельзя выносить…).

Акты обряда направлены как на пресечение, так и на усиление этого движения.


§3 Погребальный культ, как форма религии

В мировоззрении народов мира погребально-поминальный комплекс занимает исключительное место. Широкая распространенность погребального культа общеизвестна. Обряды и верования, связанные с покойниками, занимают более или менее видное место во всех религиях, от самых примитивных, до наиболее сложных.

Значительная роль погребального культа в истории религии признавалась многими исследователями. Некоторые из них считали погребальный культ не только самостоятельной, но и древнейшей формой религии, рассматривая самые сложные религиозные представления и обряды, как дальнейшее развитие верований, связанных с умершими.

Не подлежит сомнению, что погребальный культ принадлежит к числу древнейших форм религии. Достаточно вспомнить, что он непосредственно засвидетельствован весьма ранними археологическими памятниками; ведь если вопрос о захоронениях неандертальской эпохи и остается до сих пор спорным, то бесспорно то, верхнепалеолитические погребения были уже связаны с какими-то религиозно-магическими представлениями.

Многие исследователи традиционных культур отмечали, что нередко мертвые удостаиваются гораздо большего внимания и заботы, чем живые – на "достойные похороны и поминки своих членов семьи часто тратят все свое состояние, прилагают огромные усилия для поддержания в порядке места их захоронения. С точки зрения ряда культур, умерший родственник превращается в предка и продолжает, хотя и на ином уровне, оставаться членом общины и участвовать в ее делах, оберегая своих родных и помогая им в вопросах контакта с миром чужого. Согласно традиционным представлениям других народов, земная жизнь – лишь краткий эпизод в движении души из иного мира в мир же иной, где она и обретает свое истинное место.

Установим разграничение: 1) погребальный культ (культ умерших), т.е. совокупность религиозно-магических обрядов и представлений, связанных с погребением умерших или самими умершими и 2) сами погребальные обычаи, т.е. различные традиционные способы обращения с телом умершего и другие, связанные с этим действия, которые могут и не заключать в себе ничего религиозного.

Известно, что погребальные обычаи могут не иметь никакого отношения к религии; пример – наши современные обычаи, связанные с похоронами; последние могут быть очень торжественными, пышными, сложными, но при этом не связываться ни с какими религиозно-магическими, т.е. суеверными представлениями. Но когда речь идет о прошлом, и особенно о древнейших памятниках захоронения (эпохи палеолита), то принято думать, что они были непременно связаны с религиозными верованиями. Мало того, обычно принимается за аксиому, что уже самые ранние погребения могли появиться в результате таких верований. Считается общепризнанным и не требующим доказательств, что наши древнейшие предки хоронили своих мертвецов исключительно в силу суеверных побуждений.

Поэтому само наличие остатков захоронений в эпоху нижнего палеолита (мустьерские погребения) большинством ученых признается бесспорным свидетельством того, что в ту пору существовали уже какие-то религиозно-магические представления. А те исследователи, которые не допускают возможности того, что наши мустьерские предки (неандертальцы) обладали уже религиозными представлениями, пытаются отрицать самый факт существования преднамеренных захоронений в ту эпоху.

Рассмотрим некоторые неандертальские погребения.

Скелетов и костей неандертальцев сохранилось немного. Еще меньше из них таких, которые могут рассматриваться, как остатки преднамеренных захоронений. Археолог А.П. Окладников приводит список 18-ти находок. Вот их краткий перечень.

В 1886 году в Спи (Бельгия) найдены остатки двух неандертальских скелетов; из них один явно лежал на правом боку с подогнутыми ногами и руками.

В 1908 году в гроте Буфора близ Ла-Шапель-о-Сен (Франция) найден мужской скелет, лежавший в особой яме на спине.

В том же году в гроте Мустье (Франция) найден скелет подростка в неясной, но видимо согнутой позе.

В 1929-39 г.г. в пещерах Мугарет-эс-Табун и Мугарет-эс-Скул (Палестина) найдены пять костяков с подогнутыми руками и ногами.

В 1924 году в пещере Киик-Коба (Крым) найдены два костяка (взрослый и детский), лежавшие на правом и левом боку; взрослый – в особо выдолбленной в скале яме.

В 1938 году в гроте Тешик-Таш (Узбекистан) найден детский череп, окруженный несколькими парами козлиных рогов.

Среди большинства археологов постепенно укрепилось убеждение, что неандертальцы хоронили своих покойников и делали это из суеверных побуждений, либо веря в продолжение жизни после смерти тела, либо приписывая самому телу сверхъестественные свойства.

Советские исследователи в большинстве относятся осторожно к подобным предположениям. Так, по мнению В.И. Равдоникаса, "вполне возможно, что неандертальские погребения являются свидетельством зарождения уже в эпоху мустье тех первобытных религиозных верований, которые с несомненностью запечатлены в верхнепалеолитических памятниках"[7]. А.В. Арциховский пишет: "Неизвестно, чем вызваны погребения, встречаемые в мустьерских стоянках разных стран: страхом перед мертвым, заботой о нем или просто желанием уберечь покойника от зверей"[8]. П.П. Ефименко: "Как бы ни толковать побудительные мотивы, которые привели человека к захоронению своих близких на местах пещерных поселений, где в настоящее время находят их остатки, во всяком случае, они свидетельствуют о том, что в первобытном сознании неандертальца уже зарождалась забота об умершем"[9].

Факт преднамеренности захоронений неандертальских костяков трудно подвергнуть сомнению. Что же касается побуждений, по которым хоронили первобытных людей, то большинство ученых, занимающихся данной проблемой, сходятся во мнении, что захоронения производились по суеверным, религиозным мотивам.

Формы погребения у разных народов разнообразны. Археологический материал не может дать даже отдаленного представления об этом разнообразии. Хотя археологи обычно уделяют большое внимание погребальному обряду, но из всех многочисленных способов обращения с телом умершего они имеют дело, как правило, лишь с двумя: "трупосожжением" и "трупоположением" (т.е. зарыванием в землю), - правда, с модификациями в пределах каждого из этих основных способов. Этнографическая литература изобилует описаниями самых разнообразных приемов обращения с покойниками.

Попытку классификации этих приемов сделал французский этнограф Жорж Монтандон. Он делит способы обращения с умершими на восемь основных типов:

1)  оставление или выбрасывание;

2)  водяное погребение;

3)  воздушное погребение;

4)  зарывание, с двумя разновидностями – зарывание в землю и пещерное погребение;

5)  кремация;

6)  мумификация;

7)  рассечение;

8)  каннибализм.

Но это лишь самая грубая разбивка, не учитывающая различных смешанных и более сложных форм погребения.

Способы обращения с умершими разнятся не только от народа к народу, но и у каждого отдельного народа их бывает зачастую по нескольку, в зависимости от возраста, пола, общественного положения умершего, от рода смерти и от разных других обстоятельств. Особенно отчетливо проявляются в погребальном обряде социальные различия. Даже у народов, стоящих еще на стадии общинно-родового строя и не знающих классовых различий, зарождающаяся общественная дифференциация – выделение старейшин, главарей, знахарей, шаманов и пр. – отражается в способах погребения.

Достаточно привести два-три примера поразительного разнообразия способов погребения у туземцев Австралии. При всей несложности и примитивности их культуры отмечены чуть ли не все возможные способы обращения с телом покойника: простое оставление на произвол судьбы, воздушное погребение, зарывание в землю (с различными усложнениями этого обряда), сожжение, мумификация, трупоядение, вторичное и частичное погребение и пр. При этом в некоторых случаях одно и то же племя практиковало разные способы погребения, в зависимости от пола, возраста и других качеств умершего.

В Меланезии распространено водяное погребение в разных видах (простое потопление тела, пускание его в лодке в море и пр.); воздушное погребение, местами с мумификацией; пещерное погребение, зарывание в землю в различных положениях; погребение в жилой хижине; кремация и пр. На одном и том же острове зачастую отмечались разные формы погребения: например, на маленьком острове Сан-Кристобаль (Южные Соломоновы острова) исследователь Фокс обнаружил не менее 25 различных способов обращения с умершими. У племен Новой Каледонии Гломон отмечал шесть разных видов погребения:

1)  труп в скорченном положении зарывали в узкую яму, так что голова оставалась поверх земли, потом ее отделяли от тела и брали с собой;

2)  завернутый в саван труп клали в вытянутом положении в пещеру;

3)  выставляли его на скале или дереве;

4)  мумифицировали, пропитывали особым соком, после чего зарывали в хижине, которая затем табуировалась (так поступали с телами вождей);

5)  помещали тело в стоячем положении в дупло дерева;

6)  клали его в лодку (это применялось только к вождям).

Другие исследователи описывали и иные способы погребения у новокаледонцев.

Очевидно, что обычаи разных народов, касающиеся способов обращения с телом умершего, складывались под воздействием разнообразных исторических и просто географических условий, из которых далеко не все поддаются учету при современном состоянии наших знаний. В настоящее время едва ли можно надеяться дать удовлетворительное объяснение преобладанию в каждом случае у того или иного народа каких-то форм погребения.

При всем том, однако, в наиболее распространенных способах погребения можно обнаружить проявление тех же первичных мотивов, которые в виде темных инстинктивных действий существовали еще у наших дочеловеческих предков. Эти мотивы – стремление избавиться от тела умершего и стремление удержать его около себя. Хотя и осложненные разными историческими наследиями, эти основные мотивы выступают перед нами в погребальной практике разных народов т порознь, то в разных сочетаниях друг с другом.

Эти первичные мотивы легче всего проследить у наиболее отсталых народов – австралийцев и некоторых других; но их можно распознать, хотя и сильно видоизмененными, в погребальной обрядности более высокоразвитых народов.

§4 Погребальные обычаи

Обычаи и обряды, связанные с погребением умершего, как правило, сопровождаются определенными действиями над ними, которые принято называть "погребальным культом" или "культом умерших".

Эти обычаи и обряды можно условно разбить на несколько групп:

а) погребальные дары и жертвы;

б) надмогильные огни;

в) погребальная тризна, пиршество и игры;

г) посмертный траур и запреты.

В научной литературе принято выводить все эти заупокойные обычаи и ритуалы из религиозно-магических представлений, из веры в душу и в ее загробную жизнь.

Так, обычай принесения даров и жертв умершему объясняют верой в то, что покойник (или его душа) нуждается в пище, одежде, оружии и пр., а потому надо-де его этими вещами снабдить из уважения к нему или из боязни, что иначе он разгневается и будет вредить оставшимся в живых.

Зажигание огня на могиле или около нее тоже выводится обычно из суеверного представления о том, что умершему-де нужен огонь, как живому.

Погребальные пиршества, нередко сопровождаемые военными или другими играми, состязаниями и т.п., некоторые этнографы тоже склонны объяснять теми же религиозными мотивами. Так, Л.Я. Штернберг полагал, что эти пиршества и игры "имели первоначально целью доставить покойнику, который продолжает видеть и слышать, удовольствие и выразить ему свои симпатии и "преданность"[10].

Наконец, и обычаи погребального траура, т.е. обрядовое проявление печали в самых различных формах, начиная от самых варварских самоистязаний во время похорон и вплоть до безобидного обычая ношения траурной одежды, многие объясняют религиозными побуждениями. Если же посмотреть без идеалистических очков на огромное множество имеющихся у нас описаний погребальных обрядов разных народов, то нетрудно увидеть, что они в основе своей порождены вовсе не суеверными представлениями, а, как и сами приемы погребения, более глубокими, инстинктивно-эмоциональными импульсами, унаследованными, очевидно, от эпохи становления человека.

Деление погребальных обычаев на категории – погребальные жертвы, игры, траур и пр. – чрезвычайно условно, и может быть применено четко только на поздних ступенях исторического развития, где эти обычаи действительно поддаются разграничению друг от друга и где они явно пропитаны религиозными мотивами. У отсталых народов же различные действия, связанные со смертью и погребением, еще весьма недифференцированны. Бывает трудно сказать, читая в этнографической литературе описания сцен погребения, где здесь траур, где погребальный дар или жертва, где тризна, где военная игра. Кроме того, те религиозно-магические представления, которыми обусловлены погребальные обряды, по мнению многих этнографов, нередко отступают на задний план, либо даже совершенно не видны, а на первое место выступает непосредственное проявление чувств, вызванных смертью сочлена орды, соплеменника, родственника. Однако, еще чаще это проявление чувств бывает уже не непосредственное, а явно ритуализированное, предписанное строгим обычаем. Повинуясь обычаю, исполнитель обряда совершает предписанные действия; но по большей части ни из чего не видно, чтобы он при этом вдохновлялся какими-нибудь отвлеченными представлениями, религиозными или иными.

Так, например, Н.Н. Миклухо-Маклай описывает, как в деревне Бонгу (залив Астролябии) хоронили жену папуаса Моте: "… около хижины Моте я увидел его самого: он то расхаживал, приседая при каждом шаге, то бегал, как бы желая догнать или напасть на кого-то; в руках у него был топор, которым он рубил (только для вида) крыши хижин, кокосовые пальмы и т.д.". В самой хижине Маклай увидел, что "умершая лежит на нарах и кругом нее теснятся с причитаниями и воем женщины". Через два часа связанный труп посадили на особый стул "Между тем на площадку перед хижиной высыпали пришедшие туземцы, все вооруженные с воинственными криками и жестами. При этом очень быстро говорились речи, а Моте продолжал свою пантомиму горя и отчаяния, только теперь он был одет в новый маль, а на голове у него был громадный картазан. Далее, Моте среди своих монологов…войдя в азарт стал неистово рубить топором кокосовую пальму; тогда из женщин, кажется его сестра, которая тоже выла, вдруг прервала свои отчаянные вопли, подошла к Моте и заметила ему самым деловым тоном, что портить дерево не следует, после чего Моте отошел прочь и стал изливать свою горесть, ломая старый никуда негодный забор". Друзья овдовевшего принесли ему в знак сочувствия подарки. Похоронные причитания продолжались весь день. На следующий день труп упаковали в плетеную корзину, но при этом все ранее надетые на него украшения были сняты, и в корзину ничего не было положено. Во время увязки корзины "женщины, не переставая выть, стали кружиться и плясать кругом". На следующее утро все жители деревни, их лица, руки, грудь были разукрашены особой краской. В этот день никто из туземцев не работал[11].

В этом описании бросаются в глаза несколько моментов. Во-первых, основной смысл всех совершаемых при погребении действий – от вытья и причитаний до показного разрушения имущества и от плясок до черчения лица или тела – выразить внешне печаль, горе, возбуждение и разные другие чувства, вызванные смертью. Во-вторых, это выражение чувств отнюдь не непосредственное, может быть, и не совсем даже искреннее, а строго предписанное обычаем. В-третьих, все эти действия еще сливаются воедино: пляски, воинственные жесты, порча имущества, траурная раскраска тела – все служит для выражения эмоций; еще не видно тут оформленного обычая погребальных жертв, погребальных игр, тризны, траура. В-четвертых, нет ни малейшего намека на какие-либо религиозные, магические представления, связанные с погребальным обрядом; по всей вероятности, такие представления у папуасов, описанных Миклухо-Маклаем, были, но столь же вероятно, что в момент совершения ритуала, о них всего меньше вспоминали и уж во всяком случае, не ими был порожден сам ритуал; в частности, пресловутая забота о загробном благополучии души умершего, стремление обеспечить ее всем необходимым – все это здесь отсутствует. И, в-пятых, очень важно то, что погребальный обряд затрагивает отнюдь не одних ближайших родственников умершего, а всю общину в целом, и даже другие дружественные общины – все они в какой-то мере участвуют в обряде.

Вот другой пример: описание сожжения тела влиятельного вождя одного из калифорнийских племен, изложенной Пауэрсом со слов очевидца Вилларда. На погребальный костер были положены вместе с телом покойника все его ценные вещи, плащи из перьев, раковинные деньги, оружие, американские золотые монеты и пр. "Когда подожгли факелом костер, началось надгробное завывание, пение и пляски вокруг него, и люди постепенно доводили себя до дикого, экстатического неистовства, чуть не до бесовской одержимости, прыгая, воя, раздирая свое тело. Многие, казалось, потеряли всякое самообладание… Женщины, еще более бешенные, дико бросали в костер, что только имели, - самые дорогие свои украшения, самые яркие наряды, низки блестящих раковин. Крича, рыдая, вырывая себе волосы, ударяя в грудь, как бы в умопомешательстве, некоторые из них готовы были и сами броситься на пылающую груду и погибнуть вместе с вождем, если бы их не удержали подруги"[12].

При различии некоторых деталей общая картина почти та же, что в предыдущем примере. Здесь опять видно господство чистого аффекта, не опосредованного никакими отчетливыми, тем более отвлеченными идеями, но все же регламентированного и узаконенного обычаем. В бурном проявлении эмоций вновь сливаются воедино и – в дальнейшем вводится в более регламентированные и спокойные формы.

Но надо сказать, что к обычаям траура, видимо, суеверные мотивы примешиваются в гораздо меньшей степени, чем к другим формам погребального ритуала. Ношение траурной одежды, соблюдение некоторых запретов, воздержание от определенных видов пищи, от участия в общественной жизни, в развлечениях и пр. – все эти проявления траура до сих пор сохраняют в значительной мере свой первоначальный смысл непосредственного выражения горя, печали.

Современные погребально-траурные обычаи, как постановка памятников, траурная музыка в похоронных кортежах, поминальные обеды…, которых придерживаемся и мы, порождены не суеверием, а простым уважением к памяти умершего.

Таким образом, мы подходим к выводу, что погребальный обряд принадлежит к типу переходных обрядов, где идет перемена статуса человека, его переход из одного локуса в вход другой. Данный переходный этап является целым комплексом, в котором содержатся определенные положения:

─  раздел души и тела умершего, через определенные ритуальные действия;

─  продолжительность и особая структура и функции погребального обряда, что поможет умершему пересечь границу двух миров;

─  погребальный культ традиционного общества ведет к формированию религиозно-магических представлений, чему свидетельствуют древние захоронения.


Глава II. Погребально-поминальный ритуальный комплекс в свете русских языческих мифологических представлений

 

§1 Эволюция погребальной обрядности праславян-сколотов

Этапы развития языческого мировоззрения древнего славянства в значительной мере определялись среднеднепровским историческим центром. Здесь произошел отказ от веры в реинкарнацию, здесь рано возникла идея кремации, а в дальнейшем именно здесь произошел переход племенной знати к сочетанию ингумации с торжественными погребальными кострами. Люди Среднего Поднепровья прокладывали "священные пути" в греческие города и ставили каменных идолов с рогом изобилия на этих путях. Где-то в центре золотого царства на Днепре должно было быть главное святилище всех сколотов-земледельцев, в котором хранился священный небесный плуг. В религиозной истории Киевской Руси многое разъяснится благодаря обращению к далеким предкам Руси.

Резкий перелом в воззрениях древнего славянина произошел еще в праславянское время, когда в рамках тшинецко-комаровской археологической культуры (от Днепра до Одера) погребение скорченных трупов в земле стало заменяться сожжением покойников и захоронением сожженного праха в урнах.[13]

Скорченные погребения имитировали позу эмбриона в материнском чреве; скорченность достигалась искусственным связыванием трупа. Родичи готовили умершего ко второму рождению на земле, к перевоплощению его в одно из живых существ.

Идея реинкарнации, перевоплощения основывалась на представлении об особой жизненной силе, существующей раздельно с человеком: один и тот же физический облик принадлежит и живому человеку, действующему, видящему, думающему, и мертвому человеку, трупу, внешне неотличимому от живого, но недвижимому, бесчувственному – жизненная сила ("душа") отделилась от него куда-то. Первобытные охотники помещали отлетевшую душу где-то поблизости, в своем плоскостном мире, среди тех разнообразных живых существ (в том числе и человека), которые окружали их.

Скорченность трупов как массовое явление сохраняется до рубежа бронзового века и железного. Кое-где архаичная скорченность доживает до VI в. до н.э. на смену скорченности приходит новая форма погребения: покойников хоронят в вытянутом положении; умерший "спит". Оставаясь человеком (спокойным человеком – "покойником") и не готовясь ко второму рождению, к воплощению в другом существе.

Но самая разительная перемена в погребальном обряде связана с появлением кремации, полного сожжения трупов. Идея кремации, разумеется, тоже связана с представлениями о жизненной силе, о ее неистребимости и вечности, но теперь ей находят новое местожительство – небо, куда души умерших попадают вместе с дымом погребального костра.

Впрочем, следует отметить, что в реальных археологических следах погребального обряда мы постоянно наблюдаем сосуществование (с разным процентным соотношением) обеих форм – древней ингумации, захоронения покойников в земле, и новой, родившейся лишь в середине II тысячелетия до н.э. кремации. Обе они связаны с общей идеей культа предков, но, очевидно, с разной практической (с точки зрения древних людей) направленностью этой идеи. Захоронение предков в земле могло означать, во-первых, то, что они как бы охраняют земельные угодья племени ("священная земля предков"), а, во-вторых, что они, находящиеся в земле предки, способствуют рождающейся силе земли. Небо в этом случае в расчет не принималось.

При трупосожжении же совершенно отчетливо проступает новая идея душ предков, которые должны находиться где-то в среднем небе, в "аере" – "ирье", и, очевидно, содействовать всем небесным операциям ) дождь, туман, снег) на благо оставшимся на земле потомкам. Когда в дни поминовения предков их приглашают на праздничную трапезу, то "деды" представляются летающими по воздуху. Трупосожжение не только торжественнее простой ингумации как обряд, но и значительно богаче по сумме вкладываемых в него представлений. Осуществив сожжение, отослав душу умершего в сонм других душ предков, древний славянин после этого повторял все то, что делалось и тысячи лет тому назад: он хоронил прах умершего в родной земле и тем самым обеспечивал себе все те магические преимущества, которые были присущи и простой ингумации.

Элементом погребального обряда можно назвать курганные насыпи, погребальное сооружение в виде человеческого жилища (домовины) и захоронение праха умершего в обычном горшке для еды.

Изготовление домовины прямо связано с идеей второй, посмертной, жизни, а насыпка полусферических насыпей, по всей вероятности, отражает представления о трех горизонтальных ярусах Вселенной: курган изображает средний, земной, ярус, он является как бы моделью кругозора видимого земного пространства; зарождается эта идея, как мы знаем, в открытых степных областях и именно тогда, когда пастушеские племена начинают перемещаться по пастбищам. Куда бы они ни попали, везде земля представлялась им выпуклым кругом, шаровым сегментом, и они схематизировали свой видимый мир в форме кургана. Над курганом-землей находится небо, верхний мир, а под курганом – подземный мир мертвых. Значительно труднее объяснить появление во многих местах (конвергентно) устойчивого обычая захоронения сожженного праха покойников в горшках для приготовления пищи. Странное, на первый взгляд, сочетание: горшок для пищи и в нем – останки покойника, только что перешедшего в разряд предков-покровителей.

Причину появления новых представлений о какой-то внутренней связи между посудой для еды и местопребыванием праха предка следует искать, очевидно, в главной религиозной задаче первобытных земледельцев – в изобретении магических средств для обеспечения своей сытости, благополучия. Горшок для варева был конечной точкой длинного ряда действий предметов и разделов природы, обеспечивающих благоденствие земледельца: соха, вспаханная земля, семена, ростки, роса и дождь, серп, "кош" для увоза снопов, жерновки для размола и, наконец, печь и горшок для изготовления еды. Готовые продукты – каша и хлеб – испокон века были ритуальной пищей и обязательной частью жертвоприношений таким божествам плодородия, как рожаницы. Существовали специальные виды каши, имевшие только ритуальное назначение: "кутья", "коливо" (из пшеничных зерен). Варилась кутья в горшке и в горшке же или в миске подавалась на праздничный стол или относилась на кладбище в "домовину" при поминовении умерших.

Горшки и миски с едой – самые обычные вещи в славянских языческих курганах, но не эти напутственные предметы помогут раскрыть связь горшка с прахом умершего. Важнее указать на приготовление еды из первых плодов, когда объектом культа был именно "каши горшок": в севернорусских областях это происходило от начала августа до начала ноября, когда заканчивался обмолот – работники, кончая молотить, говорили: "Хозяину ворошок, а нам – каши горшок".[14]

Горшок для приготовления еды из первых плодов нередко считался священным предметом, а это позволяет построить следующую смысловую связь: умерший предок содействует урожаю, благополучию своих потомков; душа покойника с дымом погребального костра поднимается к небу, от которого зависит урожай; осязаемые останки (прах) укладываются в "сосуд мал", который или уже применялся для приготовления ритуальной каши в день первых плодов, или был подобен такому. Горшок с прахом предка зарывался в землю и прикрывался сверху домовиной или курганом. Вещественная часть предка, его прах и подаренные ему "милодары" предавались земле, от которой тоже находился в зависимости урожай славянина. Таким образом, происходила как бы бифуркация, раздвоение магической силы умершего родича: душа уходила в небо, а тело – в землю. Горшок для варева становился не только вместилищем праха, но и как бы постоянным напоминанием предку о первых плодах, о празднике благополучия.

Горшок, как символ блага, сытости, восходит, по всей вероятности, к весьма древним временам, примерно к земледельческому неолиту, когда впервые появляется земледелие и глиняная посуда.

Отказ от скорченности покойников, а, следовательно, крутой поворот от идеи реинкарнации, второго рождения, идеи переселения душ, к каким-то новым идеям о загробной жизни без возвращения в каком бы то ни было виде в число живущих земной жизнью людей, животных или растений. Новые же идеи воплощались в новом обряде сожжения умерших, появившемся примерно в это же время – "душа покойника летит в небо". А если все души предков находятся в небе (в "ирье"), то они становятся как бы соприсутствующими с верховным небесным божеством. Предки помогают потомкам, прилетают к ним на "радуницу", когда "дедов" поминают на кладбище, на месте праха, у их дедовской домовины. Вот тут-то, очевидно, и возникает слияние идеи небесного бога, повелителя природы и урожая, с идеей предка-помощника, тоже оказавшегося в небесных сферах вместе с дымом погребального костра.

Связующим звеном между богом неба, богом плодоносных туч (отсюда "тучный") и кремированными предками, души которых теперь, по новым представлениям, уже не воплощаются в живые существа на земле, а пребывают в небе, явился тот горшок, в котором уже много сотен лет первобытные земледельцы варили первые плоды и специальным празднеством благодарили бога неба.

Отсюда оставался только один шаг до появления обряда захоронения останков кремированного предка в подобном простом горшке-урне, зарытом в кормилицу-землю. Только что появившийся обряд трупосожжения, идея которого заключалась в вознесении души умершего человека к небу, в какой-то мере отрывал умерших от земли: культ предков раздваивался – одни действия были связаны с новыми представлениями о невидимых и неосязаемых дзядах, витающих в ирье и призываемых живыми людьми на семейные праздничные трапезы, а другие магические действия по-прежнему были приурочены к кладбищу, к месту захоронения праха и единственному пункту, реально связанному с умершим. Аграрно-магическая обрядность навсегда осталась соединенной с местом захоронения умерших, с домовиной на кладбище, под которой захоронен в горшке-урне прах предка. Новый обряд захоронения в урне объединял следующие идеи этого нового периода: представление о бестелесной душе (сожжению), заклинательную силу горшка для первых плодов (урна-горшок с прахом предка-покровителя), заклинание плодоносящей силы земли (зарытые урны в землю) и создание модели дома данной семьи (домовина над зарытой урной с прахом предка членов семьи).

Наряду с горшками-печками и с использованием горшков в качестве погребальных урн в бронзовом веке существовали и горшки, щедро украшенные по всему тулову классическими знаками плодородия и служившие, очевидно, "горшками для священного варева".[15]

Семантическая связь горшка для священного варева с урной для захоронения праха предка очень хорошо прослеживается у славян в первые века нашей эры: при обилии трупосожжений с урнами-горшками для праха известны (но не кладбищах, а в поселениях) подобные горшки с магическими знаками плодородия. Таким мне представляется горшок позднезарубинецкой культуры из Поченского селища (бассейн Десны). На его тулове нанесены архаичные ромбические знаки плодородия.

Орнамент в виде горошин и бесспорные магические знаки земледельцев позволяют связывать этот интересный горшок с более ранними "таргелосами" других земель. На этом же селище найдена и миска с тем же символом на дне. На Чаплинском городище зарубинецкой культуры в самом центре поселка найдена подобная миска со знаками в виде двойной секиры и копья, возможно, тоже связанная с ритуальной сферой.[16]

Особое внимание к горшкам, становящимся погребальной урной, видно из словоупотребления летописца, описывавшего обряд трупосожжения у древних славян: после кремации "събьравъше кости, въложаху в судину малу…".[17] Нестор не назвал погребальную урну ни горшком, ни горнцем ("гърньцем"), а употребил более торжественное слово, которое в середине века чаще применялось к ритуальной посуде. Когда переводится библия, то употребляется слово "суд" – сосуд: "Возмете от плод земнаго в суды своя".[18] Слова "суды" или "съсуды" сопровождаются прилагательными: "священные", "служебные", "праздничные".[19]

Возможно, что в практике захоронения в урне от своего нового назначения – служить вечным вместилищем праха предка – обычный кухонный горшок приобретал значение "сосуда".

Среди зарубинецкой и черняховской глиняной посуды встречаются изредка горшки необычных форм, щедро декорированные, которые могут быть отнесены к разряду таргелосов. Таков, например, зарубинецкий горшок из могильника в Велемичах[20] со своеобразными подковообразными налепами на тулове. Таков лесной сосуд из Черняховского поселения Бовшев, украшенный волнистой линией, горошинками и размашистым узором в виде буквы Л.[21]

Возможно, что к этому же разряду ритуальной посуды относится часть трехручных мисок (едва ли предназначавшихся непосредственно для варки пищи), которые могли быть вместилищем священного варева на празднестве.[22]

Итоги этого вынужденного отступления от основной темы можно подытожить так:

1.  В глубокой индоевропейской древности возник обряд общественного опробования первых плодов, связанный с варкой в горшке (горох, каша), именовавшемся у греков (или у догреческого населения) "таргелосом".

2.  В археологических материалах второй половины II тысячелетия до н.э. нам известны своеобразные антропоморфные сосуды-печки, которые могли быть воплощением идеи Таргелоса, как "горшка для священного варева" и одновременно идеи предка-покровителя. Область распространения таких таргелосов (карпато-дунайская котловина) соприкасалась на севере со славянской прародиной, а на юге с греческими и фракийскими племенами.

3.  Именно в этом самом регионе в XIII-XII вв. до н.э. зарождается обряд кремации и захоронения праха сожженных покойников в глиняных горшках для приготовления еды. Это дает право думать, что широко распространившиеся по Европе и охватившие славянские земли "поля погребальных урн" являются выражением культа предков, соединенного с аграрно-магическими представлениями о предках-покровителях урожая, что и объясняет странное сочетание праха предка с горшком для еды. Ритуальные горшки, выделяющиеся особой орнаментикой или явно магическими символами плодородия, известны у славян в зарубинецко-черняховское время.

4.  Погребальный обряд, отражающий и выражающий конкретную форму культа предков на том или ином этапе, свидетельствует, что с появлением кремации оформился следующий комплекс представлений о предках: предки связаны с небом, с отлетом в ирье душ предков; прах предков предается земле, источнику благ земледельцев ("священная земля предков"); принадлежностью и местом отправления культа предков является дом мертвых, домовина – модель жилища, около которой справляются поминки в дни радуницы, дни поклонения предкам. Вместилище праха – горшок для приготовления пищи – связывал воедино идею культа предков и магическое содействие предка благополучию живых.

 

§2 Погребальная обрядность праславян-сколотов

Обряд трупосожжения появляется почти одновременно с обособлением праславян от общего индоевропейского массива в XV в. до н.э. Сосуществуя, в той или иной мере с ингумацией, он бытует у славян двадцать семь столетий вплоть до эпохи Владимира Мономаха, когда для окраин Руси современники отмечали, что так "творят вятичи и ныне".

Прежде чем мы ознакомимся с реальными археологическими остатками славянского погребального обряда, следует расшифровать свидетельство летописца Нестора, содержащее несколько архаичных речений, затрудняющих понимание драгоценного текста.

Знаменитая характеристика быта славянских племен в Повести временных лет всегда интересовала историков России, но в большинстве случаев воспринималась ими как этнографическая запись киевского летописца о своих современниках.

Историки-норманисты смаковали слова Повести о том, что славяне "живяху звериньскомъ образомъ", "живяху в лесе, якоже вьсякый зверь", считая, что комментарии здесь и не нужны. Другие комментировали этот раздел исходя из позиции летописца-христианина, хвалившего крещеных полян и умышленно чернившего язычников лесной полосы.

Задача критики этого текста распадается на две части: во-первых, надо установить хронологию той эпохи, о которой пишет Нестор, а, во-вторых, проверить (например, по археологическим данным), был ли на самом деле тогда столь контрастен быт славян на берегах Днепра и вдали от Днепра.

Установление первоначального порядка перепутанных двумя редакторами отрывков Повести временных лет дает нам следующую последовательность изложения:

1.  Вавилонское столпотворение.

2.  Расселение славян в Европе.

3.  Описание быта древних славян.

4.  Построение Киева. Князь Кий – федерат Византии.

5.  Появление хазар (VI-VII вв.).

6.  Расселение славян по всему Балканскому полуострову (вторая половина VI-VII вв.).

7.  Нападение "белых угров" и авар на славян при императоре Ираклии (610 – 641 гг.).

8.  Гибель Аварского каганата (803 г.).

9.  Появление печенегов и венгров (конец IX-середина X в.).[23]

10.  Как видим, все поддающиеся датировке события поставлены в хронологическом порядке. Наиболее глубокая дата – VI в. н.э. К сожалению, нельзя точно датировать время княжения Кия, но такая ситуация, когда славянского князя приглашает к себе в Царьград сам император и поручает ему охрану дунайской границы империи, могла возникнуть только в конце V – первой половине VI в.

Итак, описание быта древних славян помещено между расселением славян (что относится к незапамятным временам) и различными событиями VI в., что заставляет нас обратиться к археологическим материалам до VI в., т.е. к культурам первой половины I тысячелетия н.э. здесь мы и найдем тот резкий контраст, о котором пишет Нестор.

Поляне "бяху мужи мудры и смыслены", они строят города, придерживаются хороших обычаев своих отцов.[24] У них правильные семейные взаимоотношения, "стыденье" к женской половине семьи, нормальный патрилокальный брак с приданным.

Единственным минусом древних полян, с точки зрения Печерского монаха, было то, что они "бяху же поганее: жрущее озером, и кладязем и рощением, якоже прочии погани".[25]

Земля полян применительно к первой половине I тысячелетия н.э. – это одна из основных областей черняховской культуры с ее высоким уровнем земледелия, скотоводства и ремесла, с ее устойчивой хлебной торговлей с Римом, с ее огромными открытыми селами и богатыми кладбищами. Даже культ священных озер и колодцев отразился в Черняховском инвентаре, о чем свидетельствует аграрно-магический календарь летних языческих молений о дожде, нанесенный на тулове кувшина для священной воды. Черняховское поселение было и на месте Киева, первого княжеского центра полян.

Если бы какой-нибудь римский путешественник времени Птолемея побывал в богатых селах полян-черняховцев, а потом посетил бы позднезарубинецкие городища в землях древлян или радимичей с их примитивным натуральным хозяйством, родовым строем и полным отсутствием связей с римскими городами Причерноморья, то он должен был бы так же контрастно описать эти племена, как это сделал Нестор в XII в.

По сравнению с "мудрыми и смысленными" полянами их лесные соседи, древляне и радимичи, действительно производили впечатление малокультурных племен, "живущих скотьскы". Первобытнообщинный строй здесь был в полной силе. Из летописи мы узнаем то, что невозможно выяснить по археологическим материалам, но что очень гармонично с ними сочетается: у лесных соседей полян была примитивная форма брака – умыкание девиц на игрищах, допускалось многоженство. По перечню того, чего не делали поляне, мы можем установить то, что допускали противопоставляемые им соседи: отсутствие "стыдения" к снохам, сестрам и свояченицам, пережитки матрилокального брака ("хожоще зять по невесту"). Древляне "убиваху друг друга", в чем, очевидно, следует видеть родовую кровную месть.

В итоге мы должны признать, что несторовская характеристика лесостепных (поляне) и лесных славенских племен, как резко различных по уровню своего развития, верна, но относить ее нужно не к современникам Нестора и Мономаха, а к отдельным их предкам времен Римской империи или к еще более ранним временам.

Далее рассмотрим текст Нестора, относящийся к славянам лесной зоны.

"А Радимич и Вятичи и Север один обычай имеяху – живяху в лесе, якоже вьсякый зверь… И аще къто умьряше, - творяху тризну над нимь. И посемь сътворяху краду велику и възложаху на краду мьртвьца и съжьжаху и, Посемь, събравъше кости, въложаху в судину малу и поставляху на стълпе на путьх, еже творять Вятичи и ныне. Сиже творяху обычая и Кривичи и прочии погании, не ведущее закона божия, нъ творящее сами себе закон".[26]

Первым комментатором текста Нестора был летописец из Переславля-Залесского, закончивший свою летопись в 1214 г.

Слово "тризна" было ему понятно, и он оставил его без перевода. Загадочную "краду велику" он перевел словами: "громада дров велия", а к словам о поставлении погребальной урны на столпе он сделал интереснейшее дополнение: "…и в курганы сыпаху".[27] Действительно, в начале XIII века у вятичей еще существовал курганный обряд погребения, о чем вполне мог знать переяславский летописец, живший в трех днях пути от земли вятичей.

Возвращаясь к вопросу о хронологии Несторова описания, обратим внимание на то, что сам Нестор ни слова не сказал о насыпке каких бы то ни было насыпей, могил, курганов, следовательно, он писал о временах, когда курганный обряд погребения не стал еще повсеместным. Его описание очень точно соответствует археологическому понятию "полей погребальных урн". Окончательно утвердиться в этом мы сможем после того, как разберем всю погребальную терминологию Нестора, ставшую частично непонятной уже в XIII в.

Под словом "тризна", творимая над покойником, надо понимать, конечно, не поминальный пир по умершему (носивший название "стравы"), а боевые игры, ристания, особые обряды, призванные отгонять смерть от оставшихся в живых, демонстрировавшие их жизнеспособность.

В памятниках XI в. слово "тризна" (трызна) означает "борьбу", "состязание" и соответствует греческим словам, означающим состязания в палестре или на стадионе. "Тризнище" – арена, стадион, место состязаний.

В слове Крада велика нередко видели искажение слова "колода", "клада", т.е. выдолбленный из целого бревна гроб. Однако по прямому смыслу Несторова текста крадой называли тот погребальный костер, на который возлагали труп умершего для кремирования его. Обычно Трупосожжение производилось на стороне, поодаль от самого места погребения, и подготовленный для кремации костер, вероятно, действительно представлял собою "громаду дров велию". В тех случаях, когда сожжение производилось на месте погребения, кострище предстает перед археологами как круг около 10 м в диаметре при толщине спрессованного слоя золы и угля в 30-40 см.[28]

"Крада" означало не только погребальный костер, но и всякое жертвенное сожжение: "крады и требища идольская", где "крада" в переводе с греческого означает – горящий жертвенный алтарь.[29]

А. Котляревский сближал интересующее нас слово с санскритским cradda – "священная жертва в честь мертвых".[30]

Слово "крада" мы встречаем в ранних русских переводах с греческого. Такова Хроника Георгия Арматола, переведенная при Ярославле Мудром, когда еще во многих местах Руси возжигали погребальные костры. В Хронике несколько раз встречается слово "крада", но оно соответствует двум совершенно различным по смыслу греческим словам: огонь и круг.[31] Очевидно, в понимании русского переводчика "крада" означала какой-то "огненный круг".

Из описания похорон руса Ибн-Фадланом мы узнаем, что место сожжения окружалось какой-то оградой с воротами.[32]

Слияние двух разнородных понятий – огонь и круг – в одном слове "крада" произошло, по-видимому, в силу того, что, кроме огненной сущности жертвенного (в данном случае погребального) костра, существенную роль играла и круговая форма. Разгадку нам дают древнейшие курганы, прикрывшие под своей насыпью не только прах сожженного, но и окружающее его пространство, благодаря чему удалось проследить круговые ровики вокруг остатков погребального костра.

Сожжение производилось на месте погребения; кострища (3х4 м; 4х6 м) окружались правильными кругами ровиков (ширина 20 см, глубина 50 см), диаметр кольца которых достигал 7 м.

Процесс погребения мы должны представить себе так: складывали погребальный костер, на него "възложаху мьртвьца" и это непосредственно похоронное дело сопровождалось религиозно-декоративным сооружением – вокруг крады (которая была, судя по раскопочным чертежам не очень правильной формы) прочерчивали геометрический точный круг, рыли по кругу глубокий, но узкий ровик и устраивали какую-то легкую ограду вроде плетения из прутьев (следов бревенчатого тына нет), к которой прикладывалось значительное количество соломы (снопов?). Когда зажигали огонь, то пылающая ограда своим пламенем и дымом закрывала от участников церемонии процесс сгорания трупа внутри ограды. Возможно, что именно такое сочетание погребальной "громады дров" с правильной окружностью ритуальной ограды, отделявшей мир живых от мира мертвых предков, и именовалось "крадой" – словом, при помощи которого в XI в. одинаково переводилось и огонь и круг.

Огненное кольцо домовины устраивалось и тогда, когда сожжение производилось на стороне. Таковы радимические курганы Х, исследованные Г.Ф. Соловьевой, где погребальную домовину окружает широкое и неправильное кольцо золы и угля.[33] Ширина горелого слоя (до 1 м) и негеометричность кольца могут говорить о том, что здесь не было ограды, а просто погребавшие навалили горючий материал вокруг домовины-"столпа" и подожгли его.

Совершенно исключительный интерес представляет радимический курган XI в. у села Ботвиновки: покойник захоронен без сожжения, в яме и в домовине. Вокруг погребальной ямы по правильному кругу было уложено широкое кольцо горючего материала; ровика, который служил бы признаком ограды, здесь нет – солома и ветки были положены на поверхности земли. Диаметр огненного кольца – 7 м.[34] в данном случае перед нами пережиток обряда трупосожжения и только один из элементов крады – "сфера", "круг", огненно-дымовое окружение места захоронения. Это заставляет нас вспомнить свидетельство письменных источников о пережитках языческих трупосожжений того же самого времени, что и курган у Ботвиновки. Речь идет о житии князя Ярослава – Константина Святославовича Муромского, где при описании погребения его сына Михаила, убитого язычниками, говорится, что "погребаему князю Михаилу ни тризнища, ни дымы, ни битвы не творяху".

Дата события – конец XI в. "Битвы" – это хорошо знакомая нам тризна – "бойование". "Дымы", которые устраивали в то время при погребении менее ревностных христиан, чем Михаил Ярославович, - явный пережиток трупосожжения, хорошо документированный радимичским курганом, синхронным княжению первых Муромских князей.

Рассмотрим также термин толп (сътълъпъ). Ошибка исследователей, пытавшихся реконструировать это погребальное сооружение, состояла в том, что они брали только одно из значений слова "столп" – столб, колонна, бревно.

В.З. Завитневич в одном курганном кладбище обнаружил остатки вертикальных столбов, что позволило ему так представить обряд погребения: "…на месте сожжения покойника ставили круглый столб; вокруг столба делали земляную насыпь; на вершине насыпи, на столбе, ставили урну".[35]

Более правильно мысль о "столбах" выразил художник Н.К. Рерих в своей картине "Изба смерти", где небольшая избушка стоит на четырех лапах; это навеяно сказочным образом зловещей "избушки на курьих ножках" Бабы-Яги, богини смерти.

А.А. Спицын предрекал археологическое открытие "изб смерти", и в раскопках П.П. Ефименко и П.Н. Третьякова в Боршеве действительно были обнаружены в курганах Х в. небольшие деревянные срубы с остатками трупосожжения и кольцевой оградой вокруг них.[36]

После этих открытий нам нельзя уже игнорировать "избу смерти", или домовину, как часть славянского погребального обряда и следует обратиться ко второму значению слова "столп", в письменных источниках эпохи Нестора.[37]

Чаще всего слово "столп" встречается в памятниках XI-XIII вв. в значении башни, небольшого домика, кельи, сторожки, надгробия.

Русские путешественники XII-XIV вв. называли столпами саркофаги (раки), обычно имевшие форму двускатной домовины: "Тут (в Софийском соборе Царьграда) стоят многие столпове от камени красного мрамора. Оковани чудно. В них же лежат мощи святые".[38]

Сооружение на Руси наземных (не подкурганных) деревянных домовин-столпов подтверждается как письменными, так и многочисленными этнографическими данными. В "Сказании о начале Москвы" XVI в. говорится о том, как преследуемый заговорщиками князь спрятался в таком погребальном столпе: "И нашел струбец, погребен ту был упокойный мертвый. Князь же влезе в струбец той, закрывся…".[39]

Русская этнография знает очень много примеров сооружения деревянных домовин-столпов на кладбищах от архангельского Севера до казачьего Дона.

Надмогильные домовины-столпы представляют собой деревянные "рубные домики (1,5х2 м) с двускатной крышей и маленьким, в толщину одного бревна, оконцем. Иногда четвертой стены в срубе нет, и это дает возможность ставить внутрь домовины различные "приносы" во время поминовения мертвых.

В археологическом материале появляются новые следы описанных Нестором столпов. Так, в упоминавшихся уже радимических курганах в Демьянках, где так хорошо прослежены огненные крады, есть явные следы прямоугольных домовин внутри кольца крад.

К тому времени, с которого должно начаться наше систематическое изложение славянского язычества, т.е. к рубежу нашей эры, славяне уже проделали значительный исторический путь, измеряемый примерно полутора десятками столетий.[40]

На протяжении этого большого хронологического отрезка произошло два существенных изменения в погребальной обрядности, порожденные, как уже говорилось, глубокими переменами в религиозном сознании: постепенно отмирал обычай хоронить трупы в скорченном эмбриональном виде, что свидетельствует об исчезновении веры в реинкарнацию, и родился новый ритуал – сожжение трупа и захоронение праха в горшке-урне, что было показателем новых представлений о невидимых душах умерших, которые, подобно дыму от сжигаемых жертв, поднимаются к небу и небесным властителям. Обряд ингумации и обряд кремации все время существуют, но в разные эпохи в разном соотношении. На форме обряда уже в бронзовом веке сказывались социальные различия. Когда появился обряд сожжения, то, возможно, что именно племенная знать раньше своих соплеменников переходила к новому обряду. В предскифское время, когда кремация преобладала уже на праславянской территории, знатное всадничество чернолесской культуры переходило к труположениям с насыпкой курганов над могилой. В скифское время сколотская знать прочно придерживалась такого же обряда, что уравнивало ее со скифами-степняками. Отличие сколотского обряда от собственно скифского заключалось в построении над могилой деревянной домовины и обязательного сожжения этой надмогильной постройки до сооружения курганной насыпи. Получалась любопытная двойственность: по окончательным итогам (курган с несожженным покойником под ним) сколотский обряд не выделялся на фоне скифских курганных кладбищ, а способ проведения самой погребальной церемонии с ее огромным кострищем и сожжением деревянной домовины как бы уравнивал с остальным праславянским населением, с давней, уже укоренившейся (особенно на севре, в земле невров) традицией трупосожжения.

Резкий упадок славянского общества после сарматского нашествия сказался и на погребальной обрядности: исчезла знать, исчез обряд ингумации и насыпки репрезентативных курганных насыпей. Надолго возобладало более демократичное и традиционное Трупосожжение с захоронением праха на "полях погребальных урн". Археологически это прослеживается в могильниках зарубинецкой культуры, выросшей из позднескифской.

Господствующим погребальным обрядом у славян в зарубинецкое время (III в. до н.э. – II-III вв. н.э.) было сожжение покойников. Сожжение было полным и производилось на стороне; места кремации не обнаружены археологами даже при сплошной раскопке могильников большими площадями. Возможно, что погребальный костер разводился на какой-либо возвышенности, обеспечивающей ветер в процессе трупосожжения.

Прах хоронили или в урнах или же просто в ямах. Ямы для урн были небольшими, округлыми; ямы безурновых захоронений были овальными, примерно в рост человека. Ямные могилы преобладали в северных районах, урновые погребения в южных. Е.В. Максимов сделал очень интересное наблюдение относительно ориентировки безурновых могил: они располагались в зависимости от направления берега реки. В Среднем Поднепровье – перпендикулярно к реке, а в Верхнем (Чаплинский могильник) – параллельно берегу реки. Прах насыпался в первом случае в ту часть могилы, которая ближе к реке, а во втором – в ту часть, которая лежала вниз по течению.[41]

Это вводит нас в очень интересные верования древних славян о связи представлений о потустороннем мире с водой, с течением реки.

В Чаплинском могильнике встречаются большие круглые могилы с двумя сосудами (не урнами); очевидно, это – парное сожжение.[42]

В настоящее время никаких наземных признаков над зарубинецкими могилами нет, но исследователи давно отметили, что порядок расположения могил на каждом зарубинецком кладбище свидетельствует о том, что первоначально могилы отмечались наземными постройками, от которых иногда сохраняются столбы. Примером такого упорядоченного кладбища может быть самый крупный из исследованных, Чаплинский могильник на правом берегу Днепра между устьями Березины и Сожа (282 могилы).[43]

Здесь есть могилы, тесно соприкасающиеся одна с другой, но нет ни одной могилы, которая перерезала бы более раннюю. Несомненно, что первоначально над каждой могилой была построена деревянная домовина, "столъпъ", охранявшая целостность погребения. Кладбище из нескольких сотен домовин представляло собою целый "город мертвых", "некрополь" в прямом смысле слова.

Судя по Чаплинскому могильнику, такой город начинался почти у самого въезда в городище и тянулся на 300 м от ворот поселка по берегу реки.

Невольно вспоминается фраза летописца о том, что славяне-язычники после сожжения покойника ставили урну с прахом в домовину "на путех". Здесь действительно путь в поселок вел мимо селения умерших предков или даже через кладбище: ощущается идущая от въезда вдоль берега неширокая полоса, не занятая могилами; она и могла быть древней дорогой из городища, тем "путем", по сторонам которого располагались домовины умерших "дзядов".[44]

Интересно наблюдение над выбором места для кладбища. В Чаплине кладбище располагалось на том же берегу непосредственно рядом с городищем; в других случаях выбирались "ближайшие отроги плато, сходные по внешнему виду с местностью, занятой под поселение". "Видимо, могильники должны были находиться в местности, которая не отличалась от местоположения поселения".[45]

Идея жилища, связанного с потусторонней жизнью предков, проявлялась не только в том, что надмогильному сооружению – столпу-саркофагу – придавалась форма жилого дома, но и вся совокупность жилищ предков должна была воспроизводить облик поселка живых.

Инвентарь, сопровождавший умерших, небогат: посуда с едой и питьем (горшок, миска, кружка), украшения, пряслица; в северной зоне зарубинецкой культуры, где происходило соприкосновение с балтийскими племенами, в могилах встречается оружие (копья, топоры). Погребальными урнами служили обычные печные горшки для варки пищи, что свидетельствует о том, что рассмотренная выше идея "священного горшка", "горшка для варева из первых плодов", полностью вошла в систему культа предков приднепровских славян зарубинецкого времени. Как уже говорилось выше, нам известны и сосуды, которые могли являться такими "таргелосами", но они найдены только на поселениях, а не в могильниках: ритуальный сосуд оставался живым, а умершим ставилось его точное подобие – обычный бытовой горшок.

Обряд трупоположения без сожжения был исключением в похоронной обрядности славян зарубинецкого времени. Своеобразным является захоронение одних только голов трупов; с этими отчлененными от туловища черепами найден богатый инвентарь.

К концу зарубинецкого времени в Среднем Поднепровье (I в. н.э.) на Каневщине появляется обряд трупоположения,[46] который вскоре, при переходе славянской культуры на Черняховский этап, станет господствующим, как и в скифское время. Среди каневских трупоположений есть парные, что, по всей вероятности, свидетельствует об известном социальном преимуществе погребенных мужчин, так как обычно жен (рабынь) хоронили вместе с представителями социальной верхушки.

В связи с ростом социальной дифференциации в I в. н.э. представляется очень важным рассмотрение так называемых сарматских курганов, возникших в это время на старых сколотских землях, покрытых к моменту захоронений в этих курганах памятниками зарубинецкой культуры эпохи ее расцвета.

Курганы размещены на Каневщине по левому берегу Росси и по Тясмину и Тикичу в тех местах, где зарубинецкая культура, во-первых, во всей полноте проявила свой земледельческий характер (просо, пшеница разных сортов, полба, ячмень, горох, рожь, конопля), а во-вторых, в наибольшей мере обнаружила свои связи с античными городами Причерноморья: здесь (особенно на Росси) найдено наибольшее количество предметов импорта из греческих центров: посуда, амфорная тара, стекло, монеты.[47]

Вполне естественно, что именно в этих местах прежних сколотских царств по Борисфену, жители которых являлись обедневшими наследниками богатой сколото-скифской культуры, ранее всего начнут преодолеваться последствия сарматского нашествия. У славянской племенной знати Среднего Поднепровья завязались связи с сарматами. По свидетельству Тацита, современника последней стадии (стадии расцвета) зарубинецкой культуры, венеды были соседями сарматов и даже смешивались с ними. География походов венедских дружин говорит о том, что Тацит подразумевал не западную (пшеворскую в археологическом смысле), а именно восточную, зарубинецкую половину славянского мира: "Венеды заимствовали многое из их (сарматских) обычаев, ибо они простирают свои разбойничьи набеги на все леса и горы, возвышающиеся между Певкинами и Феннами."

Фены, не знающие земледелия и изготовляющие для охоты костяные стрелы, - жители далекого северо-востока Европы, а певкины – обитатели острова Певка в дельте Дуная. Воевать именно в этих двух направлениях могли только восточные славяне-зарубинцы, поселения которых доходили в направлении "фенов" (может быть балтов) до Верхнего Днепра у Смоленска, а на юге до смешанных по своему этническому составу каменных крепостей Нижнего Днепра. Славянские дружины вступали в военные союзы с сарматами, что отразилось в римской дорожной карте III в. н.э. как надпись "венедо-сарматы", помещенная в степях севернее Дуная. Сведения Тацита интересны и в другом отношении: славяне в конце I в. н.э. могли совершать столь далекие походы, могли организовать и снарядить дружины, которые не только воевали в лесах, но и пересекали южнорусские степи и оказывались на островах дунайской дельты у стен римских городов. Это – свидетельство вновь возродившегося социального неравенства, роста дружин, возрождения сколотского всадничества, умаленного двухвековым сарматским игом.

В свете этих соображений особый интерес представляют курганы эпохи Тацита, вкрапленные в гущу зарубинецких поселений на Росси и Тясмине, в полном отрыве от степных сарматских могильников. "Наиболее значительными являются памятники, главным образом I в. н.э., выявленные в днепровском Правобережье. На Каневщине и в бассейне Тясмина преобладают курганы с могилами, где по старому обычаю строились деревянные столбовые гробницы. Нередко их в ритуальных целях сжигали… Большинство погребенных сопровождено ценными вещами: золотыми ювелирными изделиями с ложной зернью и филигранью, украшенными вставками из самоцветов, импортными бронзовыми кувшинами, ковшами и чашами римского изготовления, сарматскими котлами, краснолаковой посудой, бусами, геммами, золотыми бляшками и диадемами. Возможно, продолжает исследовательница, - в сарматскую эпоху население здесь было местным; изменился лишь характер материальной культуры".[48]

Вывод М.И. Вязьмитиной в высшей степени интересен и важен. Мы уже ознакомились с тем, что в этих самых местах в скифское время существовало обрядовое разведение огромных костров над могилами с трупоположением, от жара которых обугливалась деревянная домовина. В тех курганах тоже была похоронена знать и у нее тоже было оружие степных типов и южные украшения. Различие в том, что в VI-IV вв. до н.э. славянской (сколотской) знатью заимствовались элементы скифской культуры, а в I в. н.э. воспринимались элементы культуры новых хозяев степей – сарматов. Есть и еще одно отличие – сожжение деревянных домовин в скифское время наблюдалось на всей земле сколотов: и в низовьях Росси и на Тясмине и на Южном Буге и Днестре и даже на Припяти в земле невров. В сарматское время этот обряд, сочетающий трупоположение самого покойника с торжественным погребальным костром, возродился лишь в Среднем Поднепровье, у потомков тех борисфенитов, которые составляли основное ядро сколотских земель. Это возрождение, вероятно, связано с выросшим заново славянским всадничеством, с возобновлением подражания южным соседям, с которыми вновь стала торговать среднеднепровская знать.

В черняховское время обряд погребения в славянских землях продолжает оставаться двойственным: сосуществуют одновременно (часто на одних и тех же кладбищах) как трупосожжения, так и ингумация. Сожжение преобладает в тех северных лесных районах, которые остались на стадии зарубинецкого быта. В лесостепной, собственно Черняховской зоне, по подсчетам В.Д. Барана, изучившего статистически 2104 погребения, отношение захоронений кремированных покойников к несожженным 2:3. процент трупоположений сильно возрос, что, за неимением лучшего объяснения, связывают с сарматским влиянием.

Захоронения сожженного праха производились, как и в зарубинецкое время, то в урнах, то просто в неглубоких ямках. "Черты погребального ритуала зарубинецкого типа прослежены не только в северной (лесостепной) части Черняховского ареала, но и на Верхнем Днестре и в порожистой части Днепра".[49]

Что касается трупоположений, то антропологи прослеживают более глубокие связи с местным среднеднепровским населением скифского времени.[50] К сожалению, обряд сожжения не оставляет костных материалов, и антропологи лишены возможности сопоставлений.

Наличие двух, сильно разнящихся обрядов – простого захоронения и кремации – трудно поддается объяснению. Хронологических различий в двух обрядах нет; они одновременны. Географическое различие относительное – трупоположения преобладают в южной полосе, но и там они сосуществуют с сожжениями. Этнические различия можно предполагать, но следует помнить, что у праславян еще в период первичного формирования славянского единства, в бронзовом веке сосуществовали оба обряда, примерно в равном соотношении. На той же территории в скифское время продолжали существовать как кремация, так и ингумация (часто с пережитками сожжения), причем ингумация, как и в черняховское время, четко тяготела к южным, более развитым районам праславянского мира. После зарубинецкого интервала, связанного с ильным понижением уровня культуры, на той же территории повторилась знакомая нам ситуация: жители более примитивного севера предпочитали трупосожжение, а на юге предпочтение отдавали захоронению без сожжения.

Возможно, что разгадка возврата к ингумации в южных, бурно развивающихся районах лесостепной зоны Черняховской культуры, связана не только (и не столько) с соседством с сарматами, которые действительно не знали кремации, а с какими-то внутренними процессами в самом славянском обществе лесостепи. Ведь если бы увеличение процента трупоположений было бы результатом инфильтрации сарматов в славянскую среду или стремления славян воспроизвести обряд своих степных соседей, то неизбежно в Черняховской лесостепи господствовал бы сарматский обычай насыпать курганы над захоронением. Но курганов в Черняховской культуре нет; нет и сарматских катакомб (только 2 % в пограничной зоне).

Славянская племенная знать лесостепи (в широком смысле) была в черняховское время нацелена на юг: походы к Дунаю, устойчивая торговля с причерноморскими городами, закрепление рядом поселений днепровского пути (уличи), проживание в разноплеменной среде каменных "градов" низовий Днепра, ассимиляция местного населения Тираса – Днестра (тиверцы), возможное участие в "скифских" морских походах, широкое восприятие римской провинциальной культуры (приобретение не только предметов роскоши, но и покупка рабов-керамевсов, введших гончарный круг), установление новых, более равноправных отношений с сармато-аланским миром – все это приобщало верхний слой славянского общества к общей жизни Причерноморья II-IV вв. что касается последнего и очень важного пункта относительно перелома в славяно-сарматских отношениях. То он документируется эволюцией оборонительной системы славян: в зарубинецкое время, когда произошло вторжение сарматов и производились, очевидно, частые наезды степных отрядов, славяне в лесостепи строили небольшие убежища – городища. В черняховское же время все лесостепные поселения представляли собой большие открытые села, тянущиеся по берегам рек на 1-1,5 км без укреплений. Это свидетельствует или о наличии какой-то "общегосударственной" системы, каковой могли бы быть знаменитые "змиевы валы", если бы мы могли достоверно приурочить их к этому времени, или же о появлении равновесия сил или о заинтересованности степняков в южных связях лесостепного славянства. Кроме того, в Черняховских погребениях, даже богатых, в отличие от современных им пшеворских (ляшские племена) почти полностью отсутствует оружие.

Весь перечисленный комплекс новых обстоятельств облегчает понимание возврата к ингумации. Регулярное общение с южными областями (не только сарматскими), где сожжение покойников было редкостью, привело ту часть славянского общества, которая осуществляла это общение, к частичному отказу от кремации и к возрождению того обряда, который возник в сходных условиях на этой же территории в сколотское время.

Захоронения по обряду трупоположения богаче, чем при сожжении. Известен целый ряд погребений с богатым набором разнообразной лощеной посуды, изготовленной на гончарном круге (миски, трехручные вазы, гранчатые кувшины), фибул, различных украшений, стеклянных привозных кубков, узорчатых гребней, шпор. Количество сосудов разных форм в некоторых погребениях доходит до 12. примером может служить черняховский могильник близ древнего Переяславля Русского.[51]

Рассмотрение всех видов погребений Черняховского времени убеждает в том, что при всех вариантах захоронения, будет ли это сожжение с помещением праха в "сосуд мал", или просто насыпанием его на дно могилы, или же захоронение покойника. Не преданного огню, во всех случаях над могилой сооружалась домовина, "сътолъпъ", который является местом культа данного предка, а кладбище в целом, расположенное на каких-то "путях" к поселку (зачастую в некотором отдалении) на высоких всхолмлениях, являлось целым городом мертвых, местом поклонения всем предкам данного рода или верви. Празднование "радуницы", "навьего дня", дня поминовения умерших было, очевидно, торжественным делом всех жителей поселка и проводилось, судя по этнографическим данным, дважды в году – весною и осенью. Остатки "стравы" – поминальной кутьи – встречаются при раскопках ряда погребений.

Рассказ Нестора о древнем обряде трупосожжения у радимичей, северян и кривичей (дожившем у вятичей до времен летописца), должен быть отнесен именно к черняховскому времени, к первой половине I тысячелетия н.э., т.к., во-первых, автор не включил в него полян, на земле которых преобладала тогда ингумация, а во-вторых, потому, что Нестор ни слова не говорит о насыпке кургана поверх столпа-домовины. Так можно было писать только применительно к эпохе до V в. н.э. В VI в. во многих славянских землях появляются разнообразные курганные насыпи, и внешний вид славянских кладбищ резко меняется – вместо поселка мертвых, состоящего из маленьких избушек, появляются большие округлые холмы и холмики, хранящие в себе прах предков.


§3 Погребальная обрядность восточных славян

Середина I тысячелетия н.э. была переломной эпохой для всех славянских племен Центральной и особенно Восточной Европы. После нашествия гуннов, после ухода готов на запад наступила пора великого расселения славян. Они двигались и на северо-запад к Балтийскому морю и на северо-восток к Ильменю и Верхней Волге, но главным было неудержимое поступательное движение на юг, к Дунаю и за Дунай "через поля на горы", путь, нацеленный на такой ориентир, как знаменитый "Tropheuin Trajani" – "тропу Трояню" в Добрудже и далее до самого юга Балканского полуострова, а на западе до Адриатики. Преодолевалось сопротивление Византийской империи, из двух потоков складывалась новая ветвь славянства – южная. Перекраивалась этническая карта Европы. Для осуществления этого требовалось вовлечение в процесс передвижения огромных масс славянства. Процесс этот изучен еще не во всех деталях, но уже сейчас ясно, что в заселении Балканского полуострова принимали участие не только окраинные южные племена, ближе всех расположенные к Византии, но и весьма отдаленные, находившиеся где-то по соседству с литовцами и латышами и частично смешавшиеся с ними. Продвижение с севера на юг началось еще в черняховское время; северные славянские племена продвигались к кромке лесной зоны, возможно, привлеченные тем благоденствием, которое обеспечивали их лесостепным соседям "трояновы века" мирной торговли с Римом. Археологически это отразилось в появлении на смену позднезарубинецкой культуре новой культуры киевского типа.

После гуннского нашествия и падения Рима неизбежным следствием этих событий был упадок благоденствия, понижение уровня бытовой обстановки, которые обычно называют "исчезновением Черняховской культуры". В VI-VII вв. в лесостепи и в предстепье накопились значительные массы славян. Продвигавшихся непосредственно к дунайской границе Византии. Это так называемая Пеньковская культура, справедливо сопоставляемая с антами древних авторов VI в.

После приостановки процесса заселения Балкан, связанной с приходом в степи в VI в. новых орд тюркских кочевников на славян, возобновилось расселение славян на север и северо-восток, их внедрение в литовско-латышскую финно-угорскую среду. Внедрение это не было ни завоеванием, ни вытеснением местного населения. Это было мирное и постепенное прикосновение славян-земледельцев в необъятные пространства лиственных лесов, сравнительно редко заселенные. В результате соседского размещения славянских и неславянских поселков местное население со временем ассимилировалось. Особенно ярко мирный симбиоз славян и финно-угров виден на примере курганов на севере-востоке славянского расселения: в широкой полосе Верхнего Поволжья славянский погребальный обряд X-XII вв. – курганы – устойчиво сочетается с типично финскими ("чудскими") шумящими привесками.

Медлительный, но непрерывный процесс расселения славян по лесной зоне, выражавшийся известной формулой В.О. Ключевского – "внук умирал не там, где дед", - приводил к существенному изменению внешней формы культа предков: каждое новое поколение славян, врубавшихся своими подсеками и лядинами в лесные чащи, все дальше и дальше уходило от своих предков, захороненных в домовинах-избушках, образовывавших кладбища в сотни "столпов".

С уходов потомков "селения мертвых" оставались беззащитными; для новых пришельцев они оказывались не "дедами", с "навьями" – чужими, а потому потенциально враждебными мертвецами. В случае любой хозяйственной невзгоды новые люди могли заподозрить враждебный умысел навий и осквернить, уничтожить старое кладбище с домовинами чужих для них предков.

Возникает идея захоронения праха под большими округлыми насыпями – курганами, которые на древнерусском языке именовались могилами ("могыла"). Земляная насыпь, округлая, как видимый в открытом поле кругозор, надежно прикрывала захороненный в ее глубине прах предка. В ряде случаев курганной насыпью засыпали стоящую на земле домовину, оберегая ее от воздействия чужих людей.

Высказанное выше полностью подтверждается картой древнейших курганов восточных славян: в VI в. н.э. на большей части исконной славянской территории курганов нет – славяне находятся в своей родной среде и не беспокоятся о судьбе родовых кладбищ.

В то же самое время в зоне активной северо-восточной колонизации славян в финно-угорскую среду здесь одновременно со славянами-колонистами появляются захоронения в курганных насыпях. Кривичи вокруг Смоленска и Пскова и словене вокруг озера Ильменя хоронили прах предков под длинными могильными насыпями (кривичи) или под огромными высокими сопками (словене новгородские). Здесь, несомненно, упрятывание останков в земляные насыпи связано с процессом расселения в инородной "чудской" среде.

С острой внешней опасностью связано появление курганов на части исконной славянской территории на Волыни. Здесь, в области корчакской археологической культуры, курганный обряд погребения появляется в VI в. Курганы располагаются двумя группами: одна в верховьях Тетерева, Случи и Горыни, а другая, много западнее, в бассейне Западного Буга.[52]

Обе группы корчакских памятников разделены пустым пространством между реками Стырем и Горынью. Следует обратить внимание на то, что именно в этом пространстве, именно между Стырем и Горынью, размещались памятники вельбарской культуры.[53]

Сюда, на дулебский племенной союз, был направлен удар аварской орды в VI в. Дулебы ушли на запад к верховьям Эльбы и на Средний Дунай. Оставшиеся на месте славянские племенные союзы бужан и волынян (возможно, слившиеся впоследствии) устояли против натиска "обров" – авар и обезопасили священные селения предков засыпкой их могильными курганами. Нечто подобное произошло и в земле приднестровских хорватов: часть племен этого союза продвинулась (вероятно, тоже по причине опасности) на запад к верховьям Одера и Эльбы, а большинство добралось до Адриатики. Внешняя опасность появилась здесь раньше, и сооружение курганов, защищающих прах предков, началось уже в III-IV вв. Конструкция этих курганов с их огненными кольцами -"крадами" разобрана выше.

Близка к карпатским и конструкция соседних с ними волынских курганов корчакской культуры.[54] Здесь небольшие (3,5-4,5 м в диаметре) невысокие насыпи прикрывают обгоревшие домовины, от которых остались угловые столбы и горизонтальные плахи. Размеры домовин: от 80х120 см до 150х200 см. изготовлены они были не слишком фундаментально; возможно, что это был каркас из плах и жердей, воспроизводивший только общие контуры жилища.[55] Сожженный на стороне прах в урне или чаще без урны помещался внутри домовины. В некоторых случаях хорошо прослеживается круговая канавка с углями – остатки кругового погребального костра-"крады", устроенного вокруг деревянной домовины-"столпа". В этом случае есть и третий элемент летописного описания обряда, кроме крады и столпа, - "сосуд мал", погребальная урна.

Восточнославянский обряд VI-XIII вв. очень тщательно изучен и подробно картографирован В.В. Седовым в его обобщающей работе.[56] Наиболее детально В.В. Седовым изучены курганы смоленских и псковских кривичей.[57] Это своеобразные длинные насыпи, прикрывающие собою не одно, а много разновременных трупосожжений. Насыпи делались овальными и длинными, достигая иной раз 30-60 м при ширине в 8-12 м.

Перед насыпкой кургана на его будущей площадке разводился большой костер, но сожжение трупа производилось не на нем, а на стороне. Прах иногда ссыпался в урну, а чаще – просто в ямку или разбрасывался по площади кургана. Повторные, более поздние захоронения тоже делались или в ямках или же прямо на поверхности уже насыпанного кургана.

Интересной особенностью являются ритуальные костры, разводимые в ровиках уже сооруженной насыпи. Они объясняют нам место из жития Ярослава Муромского, где говорилось, что на похоронах его сына "ни тризнища, ни дымы, ни битвы не творяху".

Длинные курганы кривичей, насчитывающие иногда свыше двух десятков захоронений, очевидно, являются родовыми усыпальницами, пополнявшимися на протяжении нескольких поколений.

Древнейшие длинные курганы появились на Псковщине в VI-VII вв. н.э., а затем они распространились и по Смоленской земле и по Полоцкой (VII-VIII вв.). "Массовое захоронение в валообразных насыпях прекращается в IX в. …".[58]

Не менее интересными представляются своеобразные курганы ильменских словен, называемые сопками – от старого глагола "съпати" – сыпать.[59]

Размеры новгородских сопок значительно больше, чем всех других деревенских древнерусских курганов: если корчакские курганы едва превышали 1 м, то здесь нормальным размером были курганы в 3-5 м высотой, а нередко встречались сопки высотою в 10 и более метров, равнявшиеся по высоте трехэтажному дому. Диаметр сопок в 5-6 раз превышал диаметр волынских корчакских индивидуальных курганов. Сопки окружались у подножья кольцом из огромных валунов. По форме сопки близки к усеченному конусу; верхняя плоская площадка иногда увенчивалась вымосткой из камней.

Как погребальное сооружение, как место постоянного общеродового культа предков. Сопки новгородских словен были очень импозантны. Как правило, близ селения возвышалась одна-две сопки и редко количество их на одном кладбище превышало 5-7 насыпей (7%). Сопки были местом долговременного многоразового захоронения праха сожженных на стороне покойников.

Под насыпями этих величественных курганов погребены деревянные домовины и каменные вымостки, по своему размеру соответствующие домовинам. Таких погребальных сооружений бывает несколько. Известны сопки с троекратной подсыпкой; каждый раз вершина кургана увенчивалась или каменной вымосткой в виде алтаря, на который укладывался прах сожженного или же просто высыпанными на нее кальцинированными костями сожженного покойника. Через некоторое время производилась новая досыпка кургана с новой вымосткой-алтарем, а затем еще одна дополнительная вымостка, оставшаяся незасыпанной. В таких случаях можно предполагать, что сооружение подобной огромной насыпи было делом двух-трех поколений. Иногда поступали проще: при повторных погребениях раскапывали западный сектор сопки, ссыпали туда прах новосожженных и закапывали полу кургана снова.

Хоронили прах как в урнах, так и без них. Датируются сопки по инвентарю VI-IX вв.[60]

Большой интерес с точки зрения языческих верований представляет сожжение (или иногда захоронение) вместе с покойником различных животных как домашних (конь, корова, баран, собака), так и диких (медведь, заяц) и птиц, из которых опознан орел. Медвежьи когти, находимые в сопках, заставляют вспомнить многочисленные упоминания в русском фольклоре отрубленной медвежьей лапы.[61] Культ зайца известен нам не только по табу на него в русской деревне вплоть до XIX в., но и по летописным данным.

Появившись в VI в. в эпоху медлительного расселения по большому пространству лесов и стремительных походов через степи, обряд захоронения трупосожжений под курганными насыпями постепенно стал общеславянским и продержался несколько столетий. Кое-где, в далеких и безопасных местах вроде земли вятичей, курганы над деревянными домовинами появились только на самой окраине племенной территории в X в., а на остальной земле обычай насыпать курган возник не ранее рубежа XI-XII в. Летописец Нестор, писавший в самом начале XII в., говорил только о сожжении, насыпании праха в урну, захоронении урны в домовине ("еже творят вятичи и ныне"), но ни словом не упоминал курганы. Археология подтверждает, что курганы у вятичей на всей их земле появились поздно, что летописец был прав.[62]

Окраинные курганы вятичей, обнаруженные П.П. Ефименко на стыке вятичей и северян у Верхнего Дона близ Воронежа, представляют интерес благодаря хорошей сохранности деревянных конструкций. В боршевских курганах обнаружены деревянные домовины, обнесенные круговым тыном из коротких столбов-плах.[63] В хорошо сохранившихся срубных домовинах находилось по несколько урн с прахом. Курган и домовина внутри него использовались многократно, являясь, как и новгородские сопки, родовым кладбищем. Каждый боршевский погребальный комплекс с его домовиной и круговой оградой представлял собой не только имитацию жилища, но воспроизводил целый поселок с его избами и оборонительным тыном. Идея родового поселка-городища очень хорошо выражена в этом комплексе.

Городища роменско-боршевского типа возникли во время наибольшего натиска мадьярских орд, терроризировавших в начале IX в. юго-восточные окраинные славянские племена: "мадьяры постоянно нападают на славян. И от мадьяр до славян – два дня пути… И на крайних пределах славянских есть город (страна) называемый ВАНТИТ (Вятичи)".[64]

Боршевские городища были крепостицами вооруженной русской деревни VIII-X вв., и погребальный комплекс отразил специфику того беспокойного времени, добавив к простой домовине-избе оборонительный тын вокруг нее. Донские курганы самой южной окраины земли вятичей дают нам этот интереснейший комплекс засыпанным для безопасности большой земляной насыпью. На всей остальной территории вятичей (примерно около 100 000 кв. км) археологи не обнаруживают ранних курганов. Их, очевидно, и не было – хоронили "в столпах, на путях, еже творят вятичи и ныне". Боршевские домовины дают нам представление об этих столпах-избушках, стоявших в других местах открыто, без засыпки землей. От такой домовины через 50-100 лет не осталось никаких заметных следов, и неудивительно, что археологи не могут обнаружить их.

Обычай хоронить в домовинах, или точнее воздвигать домовины над христианскими могилами, дожил в земле древних вятичей до начала XX в.

Курганный обряд погребения утвердился у всех восточно-славянских племен и значительно, на несколько столетий, пережил древнее Трупосожжение. У каждого союза племен были свои особенности погребального обряда; иногда некоторые локальные детали обряда помогают наметить контуры отдельных племен, вошедших в тот или иной союз, упомянутый летописцами.

Общая тенденция эволюции русской погребальной обрядности за VI-XIII вв. такова: обряд захоронения погребальных урн с прахом сожженного покойника в деревянных избушках-домовинах, существовавший около тысячи лет, сменяется захоронением в курганах-"могылах", что связано (как явствует из географии ранних курганов) со стремлением укрыть и уберечь прах предков от опасности.

Домовина с костями погребенных, несомненно, повлияла на известнейший фольклорный сюжет – "избушку на курьих ножках", в которой живет Баба-Яга – Костяная Нога, одно из олицетворений Смерти.

Курганы VI-X вв.скрыли от современников и потомков погребальные сооружения, но основное содержание обряда оставалось прежним – умерший предавался огню, его тело сжигалось на большом погребальном костре. Объектом культа предков становилось место захоронения горшка для еды, наполненного прахом предка.

В IX-XI вв. происходит еще один существенный перелом в религиозном сознании наших предков – они отказываются от сожжения и переходят к ингумации, к простому трупоположению. Наличие массивной курганной насыпи позволяло хоронить прямо на земле или даже в насыпи, но постепенно устанавливается обычай вырывать для покойника яму.

Хоронили покойников головою на запад.[65] Смысл такого трупоположения был в том, что глаза умершего были обращены на восток, на восход солнца – при ожидаемом в будущем воскресении воскресший увидит солнце в момент восхода. Постепенно устанавливался обычай хоронить в гробах или колодах, которые и в XIX в. именовали домовинами.

Пережитки трупосожжения в виде ритуальных костров на месте будущего погребения или у могилы ("дымы" XI в.) сохранялись вплоть до конца XIX в.[66]

Отказ от кремации во много раз увеличил количество вещей, сохраненных до вскрытия курганов археологами. Ранее "милорады", положенные с покойником, уничтожались сначала огнем "крады великой", а затем временем, а при погребении без огня могли уцелеть украшения, головное убранство, одежда, обувь и ряд различных предметов, сопровождавших умершего. По-прежнему покойникам клали в могилу посуду с едой и питьем, но ее количество никогда не было так изобильно, как, например, в богатых Черняховских погребениях; обычно ставили один-два горшка.

Женщин и девушек хоронили в подвенечном уборе; старух "опрятывали" более скромно.[67]

Переход от сожжения к простому захоронению произошел в основном на рубеже X-XI вв. Возможно, что в дальнейшем специальными разысканиями удастся уточнить эту дату или определить протяженность того отрезка времени, когда происходил это процесс в разных концах Киевской Руси. Хронологическая близость отказа от кремации к крещению Руси (988 г.) подсказывала многим ученым сближение этих двух фактов, но, пожалуй, здесь проявляется одна из известных логических ошибок: "post hoc, ergo propter hoc" – "после того, значит, вследствие того"

Отказ от сожжения наблюдался в первый раз за пять веков до "рождества Христова"; второй раз – в II-IV вв., когда трудно предполагать крещение половины Черняховского населения и в третий раз переход от кремации к трупоположению начался в IX-X вв. В.В. Богомольников указал целый ряд несоответствий радимических захоронений требованиям церковного канона: положение рук погребенных людей, восточная и северная ориентировка в ряде случаев и др.[68]

Христианские символы (крестики, нательные иконки) появляются в русских деревенских курганах не ранее рубежа XIIX-III вв.

Кроме того, очень важным аргументом против мнения о том, что духовенство будто бы сумело изменить коренным образом погребальный обряд русской деревни уже к началу XI в., является полное отсутствие в церковных поучениях темы погребальных костров. В поучениях XIX-III вв. бичуются ритуальные пляски, принесение жертв языческим богам, моление под овином, в бане, почитание мелких демонов, различные суеверия, но ни разу, ни в одном из поучений не говорится о старом языческом обычае сожжения покойников. Церковь, разумеется, должна была противодействовать кремации, которая не согласуется с христианскими канонами, но во времена Владимира Святого, когда происходила смена обряда, русская церковь была еще очень далека от русской деревни, еще не проникала туда и едва ли могла эту смену организовать. Отказ городского населения X-XI вв. от кремации, безусловно, прямо связан с принятием христианства.

Одновременно с этим происходил повсеместный распад старых родовых отношений, рождалась соседская община, древнее слово "вервь", означавшее единство родственников, приобретало новый, обратный смысл. Вот с этим-то широким социальным процессом и следует, по всей вероятности, связывать не менее широкий по географическому охвату переход от сожжений с коллективным захоронением урн к простому погребению в земле, но с разведением у могилы ритуальных костров. Однако следует сказать, что этими словами намечено только возможное направление поиска, но прямого ответа не дано.

Погребение умерших у славян и в древней Руси было обставлено многообразной обрядностью, о которой дает приближенное представление известный рассказ Ибн-Фадлана, иллюстрированный не менее известным полотном Семирадского. Судя по тому, что в этнографическом материале вплоть до начала XX в. сохранялись пережитки древнего трупосожжения (разведение в некоторых губерниях костра на могиле), описания русских, украинских и белорусских похоронных обрядов, примет и суеверий, сделанные этнографами, могут быть в значительной степени ретроспективно углублены и в изучаемое нами время. Эту обрядность нужно подразделить на три группы: во-первых, обряды, связанные с приведением в надлежащий вид самого умершего и с изготовлением гроба-домовины. Во-вторых, процесс захоронения и, в-третьих, ежегодное поминовение умершего на его могиле (кургане).

Из обрядов первой группы нам известны возрастные различия в женском уборе: девочек хоронили с очень скромными украшениями, девушек и молодых женщин хоронили в богатом подвенечном уборе; пожилых женщин убирали в последний путь скромно.[69]

Приведение покойника в надлежащий вид выражалось глаголом "спрятать", одного корня со словом "опрятный".

По уцелевшим от времени деталям погребального обряда, открываемым при археологических раскопках, трудно разгадать весь многообразный ритуал похорон и более или менее полная реконструкция его по одним археологическим материалам невозможна. Возьмем, например, одну архаичную особенность: покойника на кладбище везли на санях. Владимир Святославич скончался в 1015 г. под Киевом 15 июля, в разгар лета, но, тем не менее "възложьше и на сани…". Владимир Мономах говорил о себе, что он написал свое знаменитое поучение детям "на санех седя", т.е. в конце своей жизни, готовясь уехать в последний путь. Этнографы зафиксировали эту подробность для XX в. (Словения), но в тысячах раскопанных славянских курганах нет никакого намека на эту деталь.

Важным этапом похоронных приготовлений было изготовление гроба или домовины (гроб тоже называли домовиной). Помимо уцелевших до 1930-х годов домовин на кладбищах, в нашем распоряжении есть богатый фольклорный материал.

Домовина, как подобие дома, это – не только деталь погребального обряда, но и выражение определенных религиозных представлений или, как несколько витиевато выражаются лингвисты, дом – "манифестант позитивного члена этих оппозиций (мертвое – живое; темное – светлое) воплощает жизнь как таковую".[70]

§4 Исполнители обряда и их обрядовые функции

В реальности обряда акт немыслим без его исполнителя, относительно которого существуют довольно жесткие регламентации. Разные исполнители изменяют семантику одного и того же акта.

Чтобы установить общее распределение "ролей" между исполнителями обряда, мы должны увидеть обряд как примитивное драматическое действо. Костяк обряда составляют обрядово необходимые акты, которые оформляются как драматические: изготовление снаряжения, вынос и перенос гроба, засыпание могилы. Прагматическая основа погребального действа – драматизированный обрядовый труд: умершего собирают в дальний путь. Общий "сценарий" обряда достаточно ясен: это игровые похороны, святочные русские "игры в покойника" или похороны "абстрактного покойника". Игровые похороны повторяют последовательность пяти сцен:

1)  Обряжание (изготовление куклы и ее наряда или ряжение человека).

2)  Оплакивание.

3)  Шествие – перенос.

4)  Погребение (потопление, сожжение).

5)  Смеховое разрешение.

В позднейшем погребальном обряде последняя сцена обыкновенно отсутствует, но ее реликты заметны в весенне-летних поминках на кладбище (Радуница, Русальный день и т.п.).

Драматической основой похорон как примитивного действа является диалог двух полухорий, последний диалог с усопшим.

Диалогические формы постоянно возникают в течение всего обрядового времени. Умирающий прощается с землей, прощается с близкими и соседями.

Своим распределением участников погребальный обряд чрезвычайно близок свадебному ("партия невесты" – "партия жениха") – с той разницей, что свадебный обряд выражает дуальность исполнителей совершенно отчетливо, тогда как погребальный – скрывает ее (по понятным причинам принадлежать "партии умерших" опасно). Однако само ее присутствие несомненно: так, обрядовое отношение к домашним (запрет здороваться с ними до погребения) показывает, что они исполняют роль "заместителей" умершего.

Переход исполнителей обряда из одной группы в другую определяется контактом с покойным или его вещами. Каждый, соприкоснувшийся со смертью, воплощенной в покойном и его имуществе, входит в первую группу участников; до этого контакта и после ритуального окончания контакта (очищения) – во вторую.

Обрядовые функции участников погребения состоят не только в активных, но и в пассивных действиях. "Зрители" обряда также находятся "на сцене", их смотрение несет существенную смысловую нагрузку: собравшиеся "глядеть" обмывание и сборы покойного представляют живых; то же можно сказать о тех, кто "сторожит душу" в ночь бдения; участники поминального пира и принимающие жертвы представляют сторону покойного, "родителей". Зрительский состав обряда также оговорен, как и состав исполнителей активных действий.

Исполнение многих основных актов обряда может быть описано в категориях "брать - давать" или "не брать - не давать".

В большинстве сцен взаимная семантика распределена между двумя участниками, при этом дающий и берущий противопоставлены по признакам родной/чужой, богатый/бедный, живой/мертвый (деды). Однако одна из центральных сцен обряда, поминальная трапеза – ярчайшее воплощение одновременности действий давать и брать, которая в данном случае имеет вид: "угощать, давать еду" и "угощаться, принимать еду". По своему смыслу она представляет собой угощение умершего, которое дают ему живые, - но сами же они, замещая его, берут ее.

Сцена поминального угощения представлена рядом вариантов. Ввиду важности этой сцены второй кульминации обряда, приведем основные виды "трапезы". Перечислим их в порядке возрастающего "заместительства" умершего живыми; в каждом из последующих вариантов, с убыванием роли "пустого места", представляющего покойного, все участники пира более и более явственно представляют "сторону умершего".

Первый тип. Двойная трапеза. Первая – для приглашенных "родителей", вторая – для живых. Во время первой трапезы за накрытым столом никто из живых не присутствует.

Двойная трапеза широко представлена в современных обрядах, хотя чаще в годовых поминках, чем в частных похоронах.

Второй тип. Общая трапеза для живых и покойного, где покойному отводится почетное место среди живых: пустое место в углу, справа от священника. "Гостю" ставится прибор (обычно накрытый скатертью) или кладется ложка.

Третий тип. Общая трапеза, где покойный не имеет собственной доли, но каждый из участников отдает ему часть своей:

а)  отливая в скатерть первый глоток от каждого кушанья;

б)  отливая первый глоток от обрядового кушанья (кисель, кутья);

в)  отдавая умершему остатки, крошки.

Четвертый тип. Присутствие покойного опосредовано составом участников пира. На трапезе его представляют: нищие; старики; два гробовщика; изготовители снаряжения. Пища становится родом жертвы покойнику. Другим ходить на поминки считается предосудительно.

В первом типе пира с участием покойного (особенно на годовых и календарных поминках) трапезе обычно предшествует обрядовое приглашение "родителей" на пир. Начало второй трапезы, без покойного, сигнализируют "проводы души": выход всех участников с плачем, молитвой, хлебом до кладбища (до церкви; до ворот); перекидывают полотенца через окно, по которому спускаются "душки".

Первая и вторая ("на свободе") трапезы противопоставлены обрядовому поведению участников обеда: на первой – общая сдержанность; на второй – более или менее ярко выраженный оргиастический характер.

Еда умершего, его доля на пиру не должна быть съедена только в обрядовом смысле. Важен момент, промежуток времени, после которого табу на нее снимается - остатки, крошки, собранные в сосуд, отдаются нищему; хлеб, лежавший в изголовье мертвеца, делится между родственниками; угощения, стоявшие нетронутыми на первой трапезе, раздаются гостям на второй. Обрядовое уничтожение пищи умершего еще раз представляет участников пира заместителями покойного на поминках: вместо "Кушайте!" гостям говорят "Питайтесь!".[71] Сидящие за поминальным столом угощают умершего "со стороны жизни" – и они же принимают угощение "со стороны смерти": поминальная еда принадлежит одновременно двум мирам.

Возвращаясь к семантике взаимности, выраженной в обрядовых действиях и в обрядовых терминах, – фразеологических сочетаниях с глаголами брать, давать, их производных и синонимов, а также в глаголах с исходной взаимной семантикой – водить душу, вести (приглашать с кладбища в сороковины), носить, вынос нести – участвовать в погребальной процессии) – все они связаны с одной темой содержательного уровня: деление, раздел.

Далее необходимо выяснить, каким образом исполнитель обрядового акта связан с элементами содержательного уровня. Несомненно, посредующим звеном, прямо определяемым содержательным уровнем, здесь являются некоторые общие характеристики: обязательные, обрядово оговоренные свойства, которыми должен обладать человек, чтобы исполнить тот или иной акт.

Свои – чужие

Момент близости к покойному – один из основных признаков, формирующих состав участников погребального обряда. Колебания по этому признаку в местных вариантах похорон доходят до противоположности: плакать должны только самые близкие – плакать должны только чужие, наемные; в поминальном пире участвуют только кровные – только чужие.

Для некоторых обрядовых актов остается повсеместно распространенной традицией исполнения их чужими (изготовление гроба, снаряжения; омовение; особенно – перекладывание в гроб).

На родных в основном лежит совершение профилактических актов (очищение места смерти, дома; уничтожение следа погребальной процессии) и жертв – оплата расходов на похороны, величина которых имеет символическое значение (обычно отмеченная в описаниях разорительность обряда); исполнение траура – жалобы.

Особенно четко разделение на своих и чужих проявляется в погребальном шествии, порядок которого учитывает не только различение родных/неродных, но и более тонкую дифференциацию по степени близости к покойному; дальние родственники, "кровные", "домашние" (узкий семейный круг).

В качестве самой близкой к покойному (покойной) обряд выделяет мать: для матери делается исключение при обмывании (она может обмывать мужчин); мать не идет за гробом первого ребенка. Из некоторых обрядовых предписаний очевидна также особая значительность отношений отца и дочери.

Старые – молодые (дети)

Старость – признак, включающий участников обряда в первую группу ("со стороны умерших"). В некоторых вариантах обряда старухи и старики – непременные исполнители обмывания и обряжения покойного. Старики проводят в беседе ночь при покойном, сторожат душу. Старуха зажигает свечу при кончине и др. Старость осмысляется как близость к загробному миру; семантика обрядовых функций старых – "проводники в область смерти", помощники со стороны родителей.

Молодые – участники погребения второй группы ("со стороны живых"). В их функции входит момент противостояния смерти (игры молодежи при покойном; усаживание девок на место покойного). На молодых часто распространяется запрет участия в поминальном пире, прикосновение к покойному (это грозит бездетностью). При этом похороны незамужних обычно проводятся при преобладающем числе молодых участников обряда и их тесном контакте с покойным (вплоть до "обручения" восковым перстнем с умершей девушкой).

Детям в погребальном обряде приписываются двойственные функции, семантически близкие и к функциям старости, и к функциям молодости.

С одной стороны дети, как и старики, мифически сближаются с областью смерти и могут служить проводниками в загробный мир. С таким осмыслением детства связаны определенные обрядовые функции детей: оповещение смерти, шествие с иконой (или портретом покойного) впереди погребальной процессии.

С другой стороны, дети, так же как молодые, наиболее противопоставленная смерти группа. На детей (в местных вариантах похорон) распространяется запрет присутствия на поминках; запрет прикосновения к обрядовому погребальному блюду (кутье).

Мужчины – женщины

Оппозиция смерть/жизнь в славянской картине мира параллельна оппозиции женское/мужское.[72] В составе функций участников погребального обряда связь смерти с женским началом выражается в частности в том, что надгробный плач – исключительно женское дело; в том, что женщины в большинстве случаев обряжают покойного и сторожат душу. В болгарском обряде женщина указывает гробовщикам, где копать. Распределение функций участников обряда по полу усложняется моментом уподобления группы "со стороны умерших" покойному. Этим объясняется традиция исполнения обмывания, возложения в гроб и принятия жертв за голову на похоронах мужчины – мужчинами, на похоронах женщины – женщинами.

Женатый – вдовый (старая дева)

Исполнение определенных обрядовых действий стариками дублируют вдовы и старые девы (это, прежде всего, обмывание, затем принятие тайной милостыньки). Сближение сексуального одиночества со смертью происходит при акцентировании в семантике смерти угрозы плодородия. Беременным присутствие на похоронах запрещено; опасность для них представляет даже взгляд на похоронную процессию.

Ровесник

Функция ровесника в погребальном обряде – представительство покойного. Возраст в данном случае осмысляется как основная жизненная характеристика усопшего. Благодаря этому жертвы ровеснику (ровеснице) уподобляются жертвам самому покойному. Ровесник может исполнять роль покойного на поминальном пире.

Неизвестный

Неизвестный, первый встречный – постоянный адресат обрядовых жертв на похоронах. Если сравнить функцию неизвестного в погребальном обряде с его ролью на крестинах или в гадании о супружестве, станет ясно, что он исполняет роль тезки покойного. Одноименность, вероятно, основа замещения усопшего "первым встречным".

Нищий

Непременно входящая в состав погребальных обрядовых актов раздача милостыни нищим имеет смысловой основой метафору мертвый – нищий. Нищий, принимающий жертву (например, коровку покойнику), выступает в погребальном обряде как заместитель покойного.

 Таким образом, обрядовые функции погребения разнообразны и при их распределении местные варианты похорон могут предпочитать те или иные из перечисленных выше характеристик, необходимых для исполнителей погребального обряда.


§5 Обрядовые кушанья

После завершения погребения всегда справлялись поминки ("тризна" и "страва").

Еда, приготовление еды, угощение теснейшим образом связаны с культом мертвых во всех архаических традициях. Еда сопоставлена со смертью, загробным миром – и потому может быть ей противопоставлена: например, пришедших "за душой" можно накормить в знак откупа. Загробный мир и еда ассоциируются таким образом, что еда представляется строительным материалом загробья.

Обрядовой трапезой сопровождается каждая сцена обряда; в каждом локусе обрядовых действий совершается угощение: угощение гостей; ночью в доме; во дворе после выноса гроба; на могиле после погребения; хлеб раздают во время шествия; дома по возвращении.

Погребальная трапеза "двуреальна": еда на ней соответствует небесным яствам, которыми в это время встречают покойного.[73] Включением покойного как участника угощения в погребальный пир обусловлена такая своеобразная составная погребального стола, как "несъедаемая еда – еда для покойного". О том, что вся поминальная еда составляет собственность умершего, говорит обрядовое обращение с остатками и крошками еды: все должно быть съедено (унесено, роздано), так же как и другие вещи покойного, поминальная еда должна быть исключена из обращения после окончания трапезы.

Главная роль среди обрядовых кушаний погребения и поминовения принадлежит хлебу – притом, что, как известно, в первую очередь с этими обрядами связаны сладкая каша (кутья, колево) и сладкий напиток (канун, сыта, кисель). Однако хлеб участвует в большем числе обрядовых актов, и семантика его шире.

Поминальный хлеб обычно не имеет особой формы (как свадебный или святочный), если не считать традиции одновременного испечения одного большого общего хлеба и многих маленьких, по числу участников обряда. Не имеет погребальный хлеб и особой терминологии (исключение – лесенки, поминальное печенье). Тем не менее, хлеб – чрезвычайно важная реалия погребального обряда.

Некоторые местные традиции похорон начинаются выпечкой хлеба, иногда даже до кончины. Хлеб (в виде зерна, печеного хлеба, блинов, маленьких булочек) используется в обряде разных актов и с разными функциями.

I.  Хлеб в инструментальной функции.

1.  В профилактических актах: хлебом хоронят смерть – ставя его на место смерти стойком или рассыпая зерно вслед погребальной процессии; хлеб оберегает живых от смерти, увеличивая их жизненную потенцию, противящуюся смерти (гробовщики не должны копать могилу натощак); хлеб выступает как откуп живых, возвращение мертвым их доли с целью предохранения живых от их присутствия.


Информация о работе «Погребально-поминальный ритуал»
Раздел: Культура и искусство
Количество знаков с пробелами: 222087
Количество таблиц: 0
Количество изображений: 0

Похожие работы

Скачать
56450
0
0

... из того, что было свойственно народному быту в XVII-XVIII вв., не говоря уже о предшествующих столетиях, в XIX в. оказалось утраченным. Тем не менее в XIX- XX вв. похоронно-погребальная обрядность русских сохраняла немало пережитков до- христианских воззрений. Эти пережитки славянского язычества были неодинаковыми в разных областях России, однако различия в обычаях не были столь значительными, ...

Скачать
135019
0
0

... ). Маски широко представлены находками из пантикапейских погребений позднеэллинистического времени. Широко представлен тип маски Диониса-винограда с бородой в виде виноградной грозди (рис. 7). В погребальном культе на Боспоре маски часто служили украшениями саркофагов (рис. 8). С образом Диониса-Сабазия связывают позднеэллинистические изображения всадников на надгробных рельефах Боспора (рис.9), ...

Скачать
222525
0
0

... осознает величие гениальных пушкинских строк: Два чувства дивно близки нам — В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. БИБЛИОГРАФИЯРитуал прощания/ АОЗТ «Ритуал-сервис». — Издание первое московское. Выпуск 1. — 1997. — 112 с. Выдержки из текста, подготовленного под редакцией о.Аркидия, настоятеля Казанского собора на Красной площади. Митрополит ...

Скачать
72914
0
0

... умершим. Обычай обильного угощения на поминках дожил до наших дней. Обряд соумирания. Обрядовое соумирание жены с мужем понималось языческими народами как вторичное вступление в брак через смерть. По данным советских археологов, у восточных славян обычай сжигать вдов на погребальном костре существовал начиная со II – III в. н.э. Ряд арабских и византийских источников свидетельствуют об ...

0 комментариев


Наверх